Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют

– Говори, падла! Н-ну сволочь! Мы много знаем! – с пущей яростью, как граната, взорвался Воловиков. Сгрёб пленного за грудки, готовый садануть кулачищем в этот стальной ненавидящий блеск глаз обер-лейтенанта, размазать стиснутые губы, проломить бледные скулы, подёрнутые светлой, как лён, щетиной. – Ты что, фриц, опять в молчанку играть вздумал? Или мозги нам парить собрался? Соврёшь – убью-у!! Переводи, лейтенант!

И не дожидаясь осипшего Синицына, он со всей дури ударил немца в лицо. Но слететь тому с табурета не дал, крепко держа того левой рукой на «приколе». Удар ослепил Генриха, вышиб слёзы и кровь из свёрнутого набок носа. Сжав зубы, одурело тряся головой, дрожа, как от озноба, он видел перед собой лишь перекошенный бешенством красно-рябиновый рот сержанта. Тот, грохоча смехом – матом, брызгая слюной, продолжал рявкать:

– А теперь, тварь, ты скажешь всё! И глубину обороны, и количество танков, и номер части…И сколько вас там гнид понабилось! А что б ты, морда фашистская, не думал, что я шучу…На кур-рва! На-а, гад!

Обер-лейтенант больше не дрожал, не ужимал голову в поникшие плечи; уронив подбородок на грудь, он весь обмяк, тупо взирая, как с его разбитых губ свисает тёмно-вишнёвым глянцевым киселём узкая лента слюны.

– Отставить, Моцарт…Полегче, убъёсч-ч к чёртовой матери! Передохни… – Хавив сел на стул, нервно расстегнул крючки душившего ворота, сдвинул ладонью ТТ. Отвернул от пленных дуло, придвинул тетрадь. – почему ты их всё время бьёсч-ч? – с наигранным возмущением, одёрнул политрук. При этом грачиные глаза его, жгучие, навыкате, с аспидными зрачками брызгали искристым ядовитым злорадством. – Хм, так таки не годится, товарисч-ч, старший сержант. Это не нас-ч-ч, не советский метод. Пойди, пока покури…

– А что мне им…шоколад давать? – налился кровью Воловиков. – Они паскуды наших баб во все щели имели от Бреста до Москвы! Детей малых ради забавы на штыки подкидывали! Красные звёзды на груди наших солдат вырезали! Они сучье – мясо, только такой язык и понимают…Да я б им гадам…к яйцам гранату подцепил и заставил дрова вжикать! Шлёпнуть! Э-эх, шлёпнуть надо бы одного для острастки…

– Эт-то…тоже переводить? – натужено скрипя новенькими ремнями, растерянно хлопнул глазами Синицын.

– Нет, лейтенант! А, впросч-чем, – да! Пусть рыжие псы войны знают праведный гнев советского трудового народа. Решимость сталинской партии! Решимость наших кипусч-чих..

– Я бы всё же обоим жопы на свастику порвал! – угрюмо воткнул Геннадий. – Хоть расстреляйте, товарищ начальник. Тогда бы дело пошло! Верняк был бы…

– Разговорчики!!! – брызнул слюной политрук. – Ты мне брось тут…свои уголовные штуки!

– Враз язык-то подрежу!

– Вам виднее… – Воловиков мрачно усмехнулся, бросая свирепые взгляды из-под надбровных дуг, похрустывая суставами пальцев, тяжело протопал в широкие сени, где автоматчик уступил ему нагретое место у печки – буржуйки и протянул холщёвый кисет с табаком.

– «Что, вы хотите от меня?» – возбуждённо, через паузу, перевёл долгожданные слова обер-лейтенанта Синицын и вдруг просиял лицом, как девица на первом свидании. – Заговорил фриц…Заговорил, родной, товарищ капитан!

– Наконец-то! – Хавив с чувствгом потёр озябшие руки, и мысленно, с беспощадностью древнего иудея подвёл черту: «Хвала Небесам! С почином тебя. Борис…Дрогнул фриц. Таки взвесил собачий поц…все «pro» и «contra», – сломался. Вот и лат-но! Теперь дожать, дож-жать его надо пса! На наших войнах поражений нет. И пленных не берут! Ты воин, ты боец! Твой соперник силён, но слабей и трусливей тебя, – потомка царя Давида. Его стальные глаза меркнут перед твоим львиным оскалом. Загрызи его! Но не сразу…»

Мелкий, сутуловатый от праведных трудов, заметно лысеющий, с чёрными зачёсами волос на восковом желтоватом черепе, но подвижный, яркий и убедительный в агитвстречах с бойцами, с зоркими грачиными глазами, политрук Хавив энергично поднялся из-за стола. Не отрывая внимательного взгляда от намеченной жертвы, которая не выдержала звериного натиска и угроз, он остановился напротив обер-офицера Генриха Шютце.

В набрякшей тишине прозвучал его дроглый голос. Когда, истощённый, опустошённый пленник умолк, снова безвольно уронив подбородок на грудь, политрук нетерпеливо перёвёл вопросительный взгляд на помощника.

– Он говорит, товарищ капитан, что лишь исполнял приказ…Он – офицер Вермахта, но не из частей СС…И, что он, если ему сохранят жизнь, готов к сотрудничеству.

– Vjn al-len lei-den – schaf-ten die grau-samste ist… 2 2 Из всех пороков самый ужасный для офицера…(нем.) – надорванный, гневный, полный осуждения крик старого вояки майора Делера, перекрыл голос Генриха. Участник двух мировых войн, стойкий и жилистый майор Август Делер, как личную трагедию, как собственный позор, крах собственных убеждений, переживал малодушие подчинённого Шютце. Преодолевая безумие положения, он насилу восстановил дыхание и, дрожа сединами, стал медленно подниматься. Его кулаки за спиной были сжаты в тугие красно-синие комья костей и жил. Лицо перекашивалось, подёргивалось. Он неотрывно смотрел на Генриха и хрипел с новой силой:

– Die grausamste ist die un-dank-bar-keit…verrat! 3 3 Самый ужасный и гнусный – это неблагодарность…Предательство! (нем.)

– Уберите это, – не требуя перевода, поморщился в сторону седовласого пленника политрук.

– Что? – лейтенант Синицын непонимающе вскинул брови.

– Моцарт! – Хавив, не обращая внимания на переводчика, раздражённо топнул ногой. – Этого, – он кольнул взглядом майора, – в общий барак. Воды не давать! Баланды соответственно. И объясни по доходчивей этому маразматику, если не одумается и не начнёт к вечеру давать показания, я прикажу его расстрелять. Нет, не расстрелять, а обработать его паяльной лампой, как баварскую свинью.

– Но это ж не наш …Не советский метод! – поперхнулся Синицын.

– Так точно! В десятку, товарисч-ч лейтенант. Советский, гуманный метод нацистам чужд! Посему, будем руководствоваться методом врага. С волками жить…Или вы, таки не согласны? – грачиные глаза, как гвозди, впились в розовощёкого лейтенанта.

Синицын благоразумно промолчал, потупил взор, остро чувствуя на себе прицел чёрных, блестючих глаз. А губы политрука растянулись в узкой, длинной улыбке. Он был доволен собой, умением находить с подопечными общий язык. И правда…Если Борис видел, что, скажем, какая-то беседующая группа из личного состава теряла интерес к его агитационно-пропагандистской речи, умолка, или назревало разногласие, то он тут же подходил, вставлял несколько «бодрящих» фраз, подкручивал, по его собственному выражению «в разболтавшемся механизме ослабевшие пружины – винтики» и готово! – давал разговору иное «товарищеское» направление, должный тонус.