Сергей Кравченко - Вторая попытка. Кривая империя – V. 1689—1761

Университетская наша бурса сложно подразделяла способы культурной и бескультурной еды. В подпольных рефератах, зачитываемых вместо тоста, анализировался огромный общечеловеческий опыт этого важнейшего физиологического и эмоционального процесса. Не могу не поделиться с вами столь полезными знаниями. Уж вы сами распространите эти аксиоматические принципы на аналогичные акты – секс, сон, творчество и т. п.

Есть можно четырьмя основными способами.

1. Еда Гастрономическая. Происходит в одиночку, чтобы никто не мешал, не зарился на твою порцию, не хаял ее непритязательный вид. Е.Г. совершается неспеша, при полном отсутствии ближайших перспектив и обычно с голодухи. Е.Г. единственная доставляет настоящее, простое, глубокое удовольствие. Меню Е. Г. не имеет никакого значения. Количество еды тоже второстепенно. Истинное удовольствие всегда можно растянуть.

2. Еда Изощренная.Происходит демонстративно, в пресыщенной компании, среди вычурных, иногда противоестественных блюд. Это – продовольственное рококо и барокко. Е.И.обсуждается едоками во время еды в напыщенных и хвастливых тонах. Е. И. разорительна, бесполезна и вредна для здоровья.

3. Еда Фальшивая. Похожа на Е.И.,только меню может быть стандартным, и едоки придают процессу некий величественный смысл. Таковы церковные трапезы, сельские поминки, торжественные обеды в посольствах и проч.

4. Жратва Одухотворенная. Это самый сложный в интеллектуальном плане способ. Едок трескает за обе щеки не от голода, а от увлечения посторонними мыслями. При Ж. О.о еде не думают вообще! Все мысли пожирателя заняты творчеством, созерцанием, переживанием или воспоминанием. От этого скорость еды возрастает, желудок недоуменно вздрагивает от сваливающихся в него непрожеванных кусков, алкогольный градус растерянно всасывается без должного эффекта. Так жрал на нью-йоркском балконе двухдолларовый борщ наш одиозный Э. Лимонов, так жрут студенты, так восполняют энергетический запас многие (почти все!) великие мыслители. Если, конечно не предаются кайфу по пункту 1.

Вот, примерно так и кушал в компании немецких принцесс великий наш Император…

Далее сытый Петр по Рейну проплыл в Амстердам. Опять посольство где-то замешкалось, и царь устроился на верфь в Саардаме учеником плотника – всего на 8 дней. Он осваивал все рабочие профессии подряд, успевал пройтись по бумажным и прочим мануфактурам. Но инкогнито сохранялось недолго. Русские иммигранты получили известие о странном посольстве, и по бородавке на щеке и прочим приметам вычислили Петра. Дальше инкогнито поддерживалось деликатными голландцами понарошку. После приезда посольства Петр снова поступил на верфь в Амстердаме, знакомился с натуралистами, работал в анатомичке – вот где возникла идея знаменитой и тошнотворной питерской Кунст-камеры. Петр получил урок даже у самого Антона ван-Левенгука, изобретателя микроскопа. Сохранилась и художественная гравюра Петра, выполненная под руководством голландцев.

За 4 месяца на Ост-Индской верфи Петр поучаствовал в полном цикле постройки собственного корабля.

После Голландии – Англия. Здесь тоже 3 месяца работы на верфи и безуспешная вербовка мастеров в Россию.

Голландская и английская задачи посольства в дипломатическом смысле провалились – никто не захотел воевать ради Христа с Турцией и Францией.

16 июня 1698 года посольство торжественно въехало в Вену.

Здесь столь же безуспешно позанимались дипломатией, но зато удачно посетили Баден, осмотрели достопримечательности, и совсем уже разнежились съездить в Венецию, когда из отечества милого пришла обыкновенная русская новость: стрельцы маршем идут на Москву! Пришлось царю срываться с венского стула в антракте Венской оперы.

Что на сей раз не понравилось защитникам отечества?

Малые обиды были таковы.

Никак не шла из сна и памяти свинская казнь однополчан над гробом Милославского.

Детской слезой, – мы все страдали ею в наших играх, – душила досада на царя, который в потешных боях всегда назначал «русскими» своих кукуйских придурков, а «немцами» – исконно русских стрельцов. И потом «русские» Гордон и Лефорт нещадно лупили неповоротливых «немцев» в красных патриотических кафтанах.

К тому же стало доподлинно известно, – все так говорили, – что ненормальный государь заделался невозвращенцем – не желает покидать пуховые немецкие перины и согласен жить у немцев хоть простым бюргером.

Но эти малые обиды не шли в версту с великой обидой стрелецкой. Корни этой обиды обнаружить легко, они просторно разлеглись на московских просторах.

Стрельцы, в нашем нынешнем понимании, армией не были. Они не жили в казарме, не поддерживали режимов быстрого развертывания и часовой готовности, в поход собирались не по тревоге, а по осеннему указу государя о нескорой весенней кампании. Так что, хватало у них времени неспеша обдумать за чаркой зелена вина особенности национальной военной доктрины и обсудить вред колдовства при караульной службе в рождественскую ночь.

Еще у каждого стрельца в Москве был собственный домик-дворик-огородик, малинка, капустка, огурчики, погребок, самогонный аппаратик, сарайчик и хлев с тягловой, верховой, дойной и мясной скотинкой. Баба, еще конечно имелась, чтобы вести все это хозяйство и лелеять хозяина, когда он после тяжких маневров нечаянно попадал не в спальню, а в хлев. Сама служба стрелецкая в последние годы, если не считать бескровных, но мозольных походов царя Алексея Тишайшего да регента Васьки, тоже была не пыльной. В чем она состояла?

А вот, идешь ты красный молодец в красном кафтане весенним вечерком по Красной площади, и рожа у тебя тоже красная и довольная. А красны девки с Лобной панели на тебя не налюбуются, прямо сохнут и мокнут на месте. А ты прёшь именно в Спасские ворота, и караульные братки останавливают тебя лишь для обмена анекдотами. Вот это жизнь!

Но вот, дёрганый царь Петрушка гонит тебя брать Азов. И казачки местные этот Азов тебе берут, но мусор басурманский из поганой твердыни выгребать гордятся. И приходится тебе, кремлевскому гвардейцу, как последнему стройбатовскому узбеку, махать лопатой и метлой…

Тут, к счастью, трубят сбор. Ты запихиваешь в сидор турецкие побрякушки для жены и шали для подруг, и – ша-агом марш! Но куда? Куда-то мимо Москвы, в самое болото, на западную границу – стеречь польскую избирательную интригу. Тоскливо становится!

От этой тоски полторы сотни стрельцов снимаются в самоход. Идут в Москву, бьют челом главкому Троекурову, чтоб он их вернул, куда следует. Троекуров орет, плюётся, и выборные «лучшие» ходоки оказываются в Сибири, – кто жив остался. Остальные в ужасе и губной помаде бегут пожалиться мамке – государыне Софье Алексевне. Конечно, в Новодевичий монастырь их охрана не пускает. Тогда отчаянные идальго прокапывают дли-и-нный подземный ход, и темной ночью проламывают дощатый пол точно в центре скромной кельи затворницы Софии. Тут шум, гам, кто вы в потемках будете? – ой, спаси Пречистая дева! – да убери ты лапы! Но свечка разгорается, Соня узнает своих, жалуется, что жизнь столичная трудна и опасна, что бояре хотят удушить царевича Алексея Петровича, и может, оно бы и к лучшему вышло. Софья пишет стрельцам грамотку, что пора ополчаться и проч.