Сергей Кравченко - Вторая попытка. Кривая империя – V. 1689—1761

Петр наблюдал работу своих учеников из седла и очень сердился, если кто-нибудь, вызванный к эшафотной доске, «принимался за дело трепетными руками». Стрельцов не только рубили и вешали, им на колесе ломали руки, ноги, спины. Парализованных, но живых стрельцов прямо на колесах выставляли в рядок под кремлевской стеной на Красной площади. Вы знаете это место, там и сейчас покойников полно.

Полковые попы из мятежных частей тоже пострадали. Одного повесили, у другого отрубили и насадили на кол голову, тело положили на колесо.

Все были довольны, но хотелось как-то приобщить к прекрасному и главную ценительницу стрелецкого искусства – царевну Софью. Эта затворница никак не хотела посещать массовых мероприятий, прикрывалась монастырским распорядком. Тогда Петр устроил ей выездное представление, удовольствие с доставкой на дом. Он приказал повесить 195 стрельцов на деревьях вокруг Новодевичьего. Трёх крупных мужиков бесстыдно разместили прямо против окон девы Софии. А чтоб ей был понятен смысл спектакля, в руки мужикам вставили её собственноручные письма и ответные признания повешенных. Театральный сезон – это вам не двухдневный кинопрокат, – трупы провисели за окнами пять месяцев и пользовались у монастырских ворон непреходящим успехом. Полгода простояли на Красной площади колеса с останками стрелецкой массовки.

Хотелось Петру и саму Софью вызвать на сцену. Он созвал особый собор, чтобы вынести ей соответствующий приговор, но попы ни на что кроме пострижения не осмелились.

Постригаемым и прочим, приобщающимся к Богу (например, отцу царской невесты), у нас меняют имена. И есть такое правило: новое, незапятнанное имя должно начинаться с той же буквы, что и грешное. Это для того, чтобы Бог хоть как-то мог связать концы с концами на заседании Страшного суда. Вы же не забыли еще, что Владимир Мономах, например, звался во Христе Василием, а Борис Годунов – Боголепом? Ну, вот. Софью постригли на месте преступления, в Новодевичьем, под издевательским именем Сусанна. Я сочинил тут гипотезу, что имя это должно было напоминать незамужней и вечно озабоченной «мужеской деве» дикие сцены изнасилования библейской девицы стариками-разбойниками, так похожими на отставных стрельцов. Сестра Марфа упокоилась в монастыре бывшей столичной Александровской слободы под многозначительным для нас именем – Маргарита.

На этом наш московско-сибирский цирюльник не успокоился и постриг жену свою, Евдокию Федоровну. Очень уж она мешала правильно управлять государством. К тому же Евдокия проиграла схватку за доступ к царскому телу дочке кукуйского водочника Анне Монс. Основная причина проигрыша была столь деликатной, что Историк потратил на ее передачу целую страницу академических выражений. И всё равно, нормальному читателю ничего не разъяснил. Так что, вам не обойтись без моей расшифровки, которая далась чуть легче, чем чтение египетских пиктограмм, но гораздо сложнее перевода древнерусских летописей или «Слова о полку…». Вот как вкратце выглядит окончательный диагноз.

Когда царь Петр Алексеевич входил после многомесячной отлучки в спальню к государыне Евдокии Федоровне, она начинала ходить вокруг да около, выспрашивать, по-здорову ли плавали, лапушка мой Петр Алексеич, да не застудили ли ножки, да не желаете ли чего…, пряников печатных, кашки манной? Да не прочесть ли вам на ночь акафист или канон покаянный от нечаянного греха? Такая волынка продолжалась до полного нутряного и наружного опущения. Поэтому царь скучал-зевал-засыпал, а утром в досаде собирался в новый поход, подальше от этих «лапушек», «ясных соколов» и прочей древнерусской целомудренной литературы…

А вот, шкипер Питер входит морской, косолапой походкой в заведение папаши Монса, дымит трубкой, подает абордажные команды, типа «свистать всех баб наверх и сверху!». На боцманский свисток из трюма выскакивает по-европейски красивая madchen Anne. Она с трудом удерживает невинное лицо юнги, подносит моряку штоф сорокоградусной, грудью нечаянно задевает его за медаль, форштевнем натыкается на ручку кортика. Тут же превращается в золоченую русалку, спрыгивает с корабельного носа и тащит грешного Питера в свое подводное царство. Там, бесстыдно оголяясь и утробно завывая, Анна булькает что-то возбуждающее по-немецки и валит порфироносного капитана в бушующую постель. Всё тонет в углеводородном тумане. Звучит виртуозная и задушевная музыка Лея-Леграна. Об исполнительской технике самой Анны я уж и не говорю…

Почувствовали разницу? То-то!

Итак, семейные дела уладились. Государство очистилось. Окружение сформировалось. Ослепительной, яркой звездой в этом окружении засверкал диамант Александра Даниловича Меншикова. Меншиков достоин отдельного лирического отступления, ибо был он первым «новым русским».

Папа Меншикова служил придворным конюхом, почему и попал при потешной мобилизации в капралы Преображенского полка. Так что, когда много лет спустя царь жаловал Алексашке титул светлейшего князя, то честно записал в грамоте, что родитель героя служил в гвардии. Был Меншиков высок и хорош собой, совершенно сбивал с толку окрестных немцев непривычной вежливостью, изысканностью, чистотой, умением культурно кушать и цензурно выражаться. Еще он превосходно владел построением сложных фраз, умел легко договориться со всеми и обо всем. Но и лучших природных свойств Меншиков не растерял. Был он невероятно жесток, безмерно, по-скотски честолюбив, жаден и вороват, уместно истеричен. Он был лишь немного уМеньшенной копией своего повелителя.

Осенью 1698 года после всех заграниц, казней, пострижений и буйств почувствовалась некая пауза. Это нашего государя стала покалывать в ребро спящая летаргическим сном Империя. Царь пребывал в расстройстве. Сейчас он вдруг понял, какой огромный камень хочет сдвинуть с привычного места. Ему стало страшно. Он в кровь избил Шеина, Лефорта, Меншикова – за сморкание при дамах, за танцы при шпаге, за продажу налево офицерских патентов, еще за какую-то ерунду. Его душило отчаянье. В глазах стояло видение культурной, богатой, чистой Европы. Потом эта Европа сбрасывала платье и плясала канкан, потом оказывалась Анной Монс, потом одевалась и снова становилась непорочной Пречистой богородицей. Потом врач пускал царю дурную кровь, и она черными кляксами била в гонг медного тазика. И всё успокаивалось, но ничего не решалось.

Как упросить этот скотский народ работать и учиться? Какой еще казнью отучить его от зависти и воровства? Какой пыткой вырвать у него признание в тайных помыслах, мечтаниях, стремлениях?

– Эх, Питер, Питер! – вздыхала сверху непорочная Анна Монс, поправляя нимб, – просить нельзя, нужно насиловать, прямо драть безбожно!