Геннадий Пиков - Тени минувших веков. Очерки из цивилизационной истории восточноазиатского кочевого мира

Объяснять историю стран Востока и, тем более, кочевников, с помощью терминологии, разработанной на материале западноевропейской истории, стало сложнее, однако это не только возможно, но и неизбежно.

Феодализм нигде и никогда не был локальным или региональным. Можно не называть его формацией и искать только в Европе, но если это слово оставить за этапом развития всего человечества, когда на первый план выходит земля (аграрная цивилизация), то воспринимать это надо как универсальный, общечеловеческий строй.

Эффективность европейской модели связана с тем, что в ней максимально отчетливо видны универсальные черты, присущие и любой другой цивилизации, и специфические. Это и позволяет назвать ее моделью, и использовать в качестве таковой.

В применении к исторической науке это и означает, что любая цивилизация, но в значительной степени и цивилизационная зона как зачаточное ядро будущей цивилизации, должна иметь два уровня построения: универсальные и специфические черты.

Таким образом, использование европейской модели дает максимальную возможность определить характер и уровень развития того или иного метарегиона. Цивилизация и цивилизационная зона в данном случае будут отличаться только масштабом. Примерно так отличаются ребенок и взрослый человек.

Здесь важна еще одна методологическая проблема. Традиционно принято делить любую историографию на донаучный и научный период. Это деление имеет европейское происхождение и берет начало с эпохи Возрождения и становления нововременной науки. Именно тогда в экономике и обществе происходил процесс десакрализации и бывший «христианский мир» встал на путь научно-технического прогресса. Но в истории, как известно, «швов» не бывает, поэтому нельзя недооценивать тот объем информации, который накоплен в доньютонову эпоху. Праздностью средневековые историки никогда не отличались, и китайские в этом плане не исключение. Можно говорить о кумулятивном характере развития процесса познания окружающего мира человечеством. К тому же, если исторические и политические деятели могли в какой-то мере дистанцироваться от той или иной религиозно-философской системы, то перестать быть представителями определенной цивилизации они в принципе не могли. Это, собственно говоря, и демонстрируют так называемые европейская, китайская и другие историографические традиции. Менялись цели исторического исследования, его характер и методы, но обязательно сохранялась преемственность. Тексты этого периода, описывающие кочевников и их общество, на самом деле были написаны после исчезновения кочевой цивилизации, хотя часто и на основе в той или иной мере легенд и тех записей, которые велись представителями самих кочевников. Однако эти записи до нас дошли не полностью, что и позволяет назвать их классическую культуру безмолвствующей. Например, и «Ляо ши», и «Цидань го чжи» – это тексты не самих киданей, а о киданях. В этом плане называть их письменными источниками в реалии можно лишь условно, они скорее являются фактом историографии. Понятие «письменные источники» нельзя в данном случае и игнорировать, ибо эти тексты все же принципиально отличаются от текстов нововременных, для которых характерно преимущественно изучение киданей с позиций не столько религии или иной идеологии, сколько науки. Средневековые тексты написаны людьми, находящимися в принципе на той же стадии развития (традиционное общество), что и кидани. В них отражена фактически та же ментальность, что была присуща во многом и кочевникам или оседлым людям несколько более раннего времени. Мы, разумеется, можем брать из них какие-то факты, но не надо забывать, что сам подбор этих фактов, их сведение в единый текст осуществлены не киданями и потому представляют взгляд не самих киданей, а их соседей.

Стоит, наверное, добавить, что воспринимать любые средневековые тексты лишь как источники необходимой нам информации, это значит игнорировать взгляд их авторов на историю. Е Лунли или Абульгази-хан – такие же исследователи, как и наши современники, только у них, может быть, несколько иные задачи и методы исследования. И в этом можно увидеть влияние и следствие оседлоцентризма, европоцентризма, китаецентризма. Так часто делают не только европейцы, но китайцы или современные потомки кочевников. Мы понимаем, что они располагали наибольшей массой информации (не вся еще погибла на тот момент) и именно у них мы можем ее максимально найти, но мы должны рассматривать их и как исследователей, прежде всего (у которых, к тому же, было больше возможностей, чем у нас). Работа этих авторов особо значима, ибо они первыми реконструировали историю киданей, создали, так сказать, скелет. Часто последующим поколениям и этого хватает, но все же реконструкция XIII–XVI вв. – не весь «человек». Собственно историография может быть начата с нововременной эпохи, когда люди во многом уже иной культуры и ментальности пытаются понять кочевой феномен.

Методологически эта проблематика тесно связана еще с некоторыми методологическими дискурсами, в частности, с рассуждением о соотношении в истории и культуре «своих», «чужих» и «иных». Всегда выделяются особо авторитетные тексты (династийные истории, «священные тексты»), которые сосредоточены на создании имиджа «своих», который бы работал, прежде всего, в создаваемом ими собственном «мире». Остальные народы прочитываются через свою культуру, и во многом через этот имидж.

В отношении «иных» всегда априори было стремление вывести их за скобки культуры. Кочевники в принципе не могли быть «чужими», т. е. носителями иной истины. Во-первых, двух истин не бывает, есть только одна и люди принимают ее или не принимают. Во-вторых, где бы они ни жили, с какой бы истиной не имели дело, они ее не принимают вообще, в любой конфигурации или интерпретации. Кочевники – «иные». Это одна из основных предпосылок выделения их вообще из состава «человечества». При этом не имеет значения, что они по численности не меньше оседлых.

Здесь непонимание того, что у кочевников все же есть своя парадигма, но иная. Ее еще надо реконструировать. Это сейчас мы понимаем, что она аналогична оседлым парадигмам. Так же есть два мира, естественный и сверхъестественный, выполнение сверхъестественной воли. Кочевники еще раньше, чем оседлые, и решительнее выступили против «поисков» истины и требовали выполнения того, что дано свыше. И у них есть строительство оптимальной и вечной социокультурной модели. И у них есть все возрастающий акцент на внутренних проблемах. Сначала кочевые общества, как и оседлые, практикуют внешнюю экспансию в виде переселений или набегов, но стадии империи, собственно уже у хунну, идет структурирование пространства и складывается свое понимание культуры и того, каким должен быть «правильный мир». Есть у них и своя мировая религия на базе синкретизма как отражения кочевой демократии. Их монархическая структура подобна монархиям оседлых государств. Есть свое представление о харизме правителя, акцент на семье, отцовстве и сыновстве, этико-социальные рецепты, аналогичные заповедям, верность как соблюдение традиций, акцент на этатизме в понимании «истории». И у них подчеркивается особая роль в истории общества человека. Они постоянно апеллируют к «древности», но чаще не к «древней» модели, как, скажем, в Китае, а к «духу отцов». Это акцент на идеях, заповедях, а не конструкциях. В этом плане их, может быть, даже более гибкая, чем, например, европейская, которая ищет образец для подражания либо за пределами свое зоны, либо в своей собственной «античности». Их культура не менее «агрессивна» в цивилизационном отношении, ибо они видят весь мир «от рассвета до заката». Они и не менее «любознательны», ибо понимают, что без подпитки извне существовать не могут. Они активно заимствуют чужие культурные достижения, но одновременно их и «искажают», т. е. фильтруют и интерпретируют в соответствии со своей парадигмой. Наконец, сами кочевники были враждебны по отношению к оседлым, якобы из зависти, и это позволяло оседлым народам максимально дистанцироваться от них. На самом деле, у кочевников есть понимание того, что в чистом виде кочевое хозяйство существовать не может, и они выступают за активное общение с оседлым миром. Просто, оседлые люди, как, впрочем, и кочевники, чаще запоминают обмен ударами, а не дарами.