Анна Богданова - Пять лет замужества. Условно

– Зрысси! – весомо произнёс градоначальник и, пройдя в центр залы пружинистой походкой, заговорил напыщенно: – Дамы инд господа! Я пригласил вас с тем, чтобы сообщить вам пренепри-преприятнейшее известие. Сегодня нашему славному городу N исполняется ровно четыреста лет со дня его... Его... – Савелий Дмитриевич замолк – то ли забыл речь, над которой бился целую неделю, да так и не выучил её хорошенько, то ли ждал бурных и продолжительных аплодисментов – непонятно, но энцы и не думали хлопать в ладоши – они застыли все как один, вылупившись на Коловратова, боясь пропустить хоть одно слово, с горем пополам, но всё же вылетавшее из его уст. – Короче, городу нашему сегодня исполнилось четыре сотни лет. Поздравим его с днём рождения, пожелаем здоровья, любви и счастья в личной жизни... – градоначальник снова умолк, видимо, пытался сообразить, что ещё эдакого можно пожелать в четыреста лет, и не придумал ничего лучше, как сказать: – Ну и всего, чего он сам себе желает, – тут Коловратов облегчённо вздохнул и пригласил всех присутствующих в залу № 2 – плавно перейти от лёгкой закуски к более существенным, горячим блюдам, которые составляли... Ах чего только не было на столе в зале № 2! И телячьи мозги, запечённые в молочном соусе, и говядина по-бургундски, и медальоны из телятины по-итальянски, и гуляш по-трансильвански, и пудинг из телячьей печёнки с грибами. Было даже вымя, жаренное в сухарях, и ушное из свинины! Но венцом, главным блюдом, так сказать, королём стола явился откормленный, напоминающий гигантский слиток золота, поросёнок в гречневой каше с короной между ушами из яичного белка. Однако довольно! Если автор примется перечислять да описывать, что ещё было на столе мэра в день четырёхсотлетия города, книги не хватит, да и читательского терпения тоже. Скажу лишь, что стол ломился от самых что ни на есть разнообразных яств, а для Анфисы этот вечер стал настоящим праздником живота, на котором она умудрилась попробовать ну если не всё, то почти всё.

– Пал Палыч, а куда, позвольте узнать, ваша жена запропастилась? – спросила Светлана Тимофеевна у прокурора, поглощающего медальоны из телятины по-итальянски.

– Не имею ни малейшего понятия, – оторвавшись от медальонов, ответил Арашков и поспешил вернуться к ним опять.

– Странно, – подозрительно проговорила Коловратова и залпом выпила бокал с красным, невероятно дорогим вином. Светлана Тимофеевна, как предупреждала прокурорша Анфису нынче утром у аптеки, действительно ничего не ела – наверное, и вправду боясь выронить свои зубные протезы на тарелку при таком количестве народу – она всё больше пила, но к удивлению Распекаевой отчего-то совершенно не пьянела. Что касается загадочного исчезновения Катерины Андреевны, то ничего загадочного в нём не было, да и вообще прокурорша никуда не исчезала, а до сих пор сидела в туалете и никак не могла покинуть его. И всё из-за этой коры крушины! Может, госпожа Арашкова что-то не так сделала, плохо прочитав инструкцию, и заварила слишком крепкий настой, может, выпила она этого настоя слишком много, или его вообще не рекомендуется пить перед выходом из дома – неизвестно. Автору известно лишь одно – только вроде бы всё утихнет, уляжется в желудке у прокурорши, только она соберётся выйти из проклятущей уборной, как снова у неё начинаются болезненные схватки, и ей ничего не остаётся делать, как опять сесть (пардон!) на толчок.

– Анфиса Григорьевна, дорогая, а как вы смотрите на благотворительную помощь деткам эрского детского дома? – спросила Ирина Викторовна Тютюркина.

– Прекрасно! Это так трогательно, так благородно – помогать бедным сироткам! – от всего сердца поддержала её Анфиса, чудом подавив сытую отрыжку.

– Дурь это, и больше ничего! Вот моё мнение, если это кому-нибудь интересно! – прогремел господин Тютюркин.

– Почему это дурь? – разозлилась его супруга.

– Благотворительность – дело богоугодное, – заступился за Ирину Викторовну отец Афиноген и по обыкновению не к месту процитировал слова св. Ефрема Сирина. – Блаженны соблюдающие святыню в смиренномудрие! Но никто да не надеется достигнуть покоя, предавая себя в послушание внушениям врага, ибо тогда мучитель сей будет держать их в плену чрез помыслы и услаждения похотные, хотя без дел срамных, – молвил он и огляделся с таким видом, словно и сам не понял, что сказал.

– Поразительно!

– Потрясающе!

– И как метко!

– А я говорю – дурь! – стоял на своём господин Тютюркин и менять свою точку зрения, казалось, не собирался. – Ты, Ирина Викторовна, только семейное добро растрясаешь, а пользы никакой не приносишь! Один от тебя ущерб! Знаете, с чем она сюда к вам приехала? – спросил он у затаившихся и навостривших уши гостей. – Чтоб собрать с вас деньги для этого сама эрского детского дома. И всё для чего? На пошив одинаковых шапочек сиротам из бархата с золотыми кисточками! Очень нужны им эти шапочки!

– Да, милочка, с шапочками, это вы явно переборщили! – вынесла свой вердикт Светлана Тимофеевна; после этих слов собирать средства на бархатные головные уборы Ирине Викторовне уж было неудобно, да никто и ни копейки бы не дал по причине боязни ослушаться и вызвать гнев градоначальницы.

– Хватит воздух сотрясать! – у мэра вдруг прорезался голос. – Всё это пустое! Музыку! Давайте танцевать! – распорядился он, но гости были слишком заняты сами собой, к тому же отяжелели от обильного ужина и никак не прореагировали на слова Савелия Дмитриевича. Супруги Форшмаки вообще весь вечер просидели, как две церковные мыши – такое впечатление, что до сегодняшнего вечера у них во рту и крошки хлеба не было – они всё жевали и жевали, работая челюстями и изредка перешёптываясь. Тютюркины, как обычно, ругались, и причиной их очередной склоки явились, как уже, наверное, догадался читатель – бархатные шапочки с золотыми кисточками для эрских сирот.

Антон Петрович Косточкин, вообще, казалось, никого и ничего, за исключением своей тарелки, наполненной до такой степени, что куски мяса, веточки укропа, зелёный горошек скатывались на стол, не замечал – он всецело отдался поглощению деликатесов, потому, наверное, что нет у него в жизни никаких удовольствий, кроме как вкусно поесть. Его жена – Агнесса Даниловна то и дело с беспокойством поглядывала на мужа, боясь, что тот вот-вот лопнет и умрёт на её глазах и на глазах у всех присутствующих от обжорства.

Перпетуя Лодыжкина выражала свой решительный протест по поводу того, что Илларион с Григорием в скором времени будут отданы в военное училище. Батюшка Афиноген вразумлял матушку, приводя очередную цитату из писаний св. Ефрема Сирина, совершенно не относящуюся к теме их разговора: