Михаил Покровский - Критика русской истории. «Ни бог, ни царь и ни герой»

«Было знамение на луне, так что ее совсем не стало видно, – рассказывает летописец, – в ту же зиму приехал Михаил Пинещинич с Низу (из Суздальской земли) со лживым посольством и говорил так: «Если вы не вложитесь в число, так вот уж полки на Низовской земле. И вложились новгородцы в число…» Но это был только юридический момент; напуганное «лживым посольством» вече уступило на словах. Все старое всколыхнулось, когда слова стали претворяться в дело, когда в Новгород приехали татарские баскаки и приступили к сбору дани. Они начали с волостей, и уже одни слухи о том, что там происходит, вызвали в городе волнение: в новгородских волостях были не одни смерды, а и много купивших землю горожан, ремесленников и купцов, «своеземцев». Теперь все без различия становились данниками.

Когда дело дошло до самого Новгорода, волнение разрешилось открытым мятежом; «чернь не хотела дать числа, но говорила – умрем честно за святую Софию и за домы ангельские!». И «издвоились» люди. Верхние слои общества, зная, какая участь их ждет в случае татарского вторжения, стояли за миролюбивый исход – за подчинение требованиям орды. Груборепартиционный способ раскладки – по стольку-то с каждого отдельного хозяйства – был на руку богатым. Татарские данщики ездили по улицам и считали дома: каждый дом, кому бы он «ни принадлежал, платил одно и то же. Учесть размеры торгового капитала степняки, очевидно, совершенно не умели, и новгородские капиталисты могли на этом спекулировать. «И творили бояре себе легко, а меньшим зло».

Дошло, по-видимому, до формального соглашения между «окаянным», татарским послом, с одной стороны, князем Александром (Невским) и новгородской аристократией, с другой; в случае дальнейшего сопротивления «черни» было уговорено напасть на город с двух сторон. Неизвестно, что в последнюю минуту предотвратило столкновение: по летописцу – «сила Христова», но для современного историка такого объяснения недостаточно. Кажется главной причиной была солидарность боярства, чувствовавшего, что для него тут вопрос о жизни и о смерти, что «звери дивии», пришедшие из пустыни в образе татар, будут прежде всего «есть сильных плоть и пить кровь боярскую». Масса же населения была слишком зависима уже в это время от торгового капитала, чтобы вступить в открытую борьбу со всеми капиталистами, а не с какой-нибудь одной из их враждующих между собою групп, как это бывало в обычных случаях таких столкновений.

Как бы то ни было, монголо-татары получили, в конце концов, свою дань с вольных новгородцев, и летописец со своей точки зрения не умел объяснить этого иначе, как карой Господней за грехи последних. Вздохом сожаления о том, что даже это суровое наказание не подействовало на нераскаянных, и заключает он свои рассказ.

Уже история новгородского «числа» показывает, какой враждебной татарам силой были демократические элементы веча, а татары были слишком опытными практическими политиками, чтобы не понять и не оценить этой враждебности. Ряд событий в других концах Руси ясно обнаружил, что горожане всюду, едва только они оправились от непосредственных результатов разгрома, готовы были стать на новгородскую позицию. В 1262 году «изволиша веч» люди Ростовской земли и погнали татарских датчиков из Ростова, Владимира, Суздаля и Ярославля. В 1289 году то же повторилось в Ростове еще раз, причем солидарность ростовского князя Дмитрия Борисовича с татарами выступает особенно отчетливо. Союз, уже намечавшийся в Новгороде в 1259 году – «лучших людей» и князя с татарами против «черни» – должен был стать и действительно стал постоянным явлением.

Что, поддерживая князей и их бояр в борьбе с «меньшими» людьми, Орда создаст, в конце концов, московское самодержавие, которое упразднит за ненадобностью и самое Орду, – эта отдаленная перспектива была вне поля зрения татарских политиков, и, отчасти, они были правы. Русь в первой половине XIII века подпала под иго, а лишь во второй половине следующего московские князья решились выступить открыто против «царя». Полтора столетия беспрекословного подчинения со стороны Руси Орде все-таки было обеспечено.

Как видим, монголо-татарское нашествие недаром заняло в народной традиции то место, которое у него склонна была оспаривать новейшая историческая наука. Последняя была права в том отношении, что ничего по существу нового этот внешний толчок в русскую историю внести не мог. Но, как обычно бывает, внешний кризис помог разрешиться внутреннему и дал, отчасти, средства для его разрешения.

Промежуток времени с XIII по XV век выделяют иногда как специально удельный период русской истории: раздробление Русской земли на уделы является здесь, таким образом, определяющим признаком. Нет надобности говорить, что представление это исходит от мысли о единстве Русской земли до начала удельного периода. Русь рассыпалась, и ее потом опять собирали. Но мы уже знаем, что говорить о едином Русском государстве в киевскую эпоху можно только по явному недоразумению. Выражение «Русская земля» знакомо и летописи, и поэтическим произведениям этого времени: но им обозначалась Киевская область, а распространительно, поскольку Киеву принадлежала гегемония во всей южной Руси, и вся эта последняя. Из Новгорода или Владимира ездили «в Русь», но сами Новгород и Владимир Русью не были. Притом это был термин чисто бытовой, не связывавшийся ни с какой определенной политической идеей: политически Древняя Русь знала о киевском, черниговском или суздальском княжении, а не о Русском государстве. Рассыпаться было нечему – стало быть, нечего было и «собирать».

В устаревшую – собственно, по своему происхождению, карамзинскую – терминологию пытались вдохнуть новое содержание, то приурочивая к началу этого периода особенное будто бы измельчание княжеств, то связывая с этим именно временем глубокий упадок княжеской власти, утрату князьями всяких “государственных идеалов” и превращение их в простых вотчинников. Но мы не знаем, каковы были минимальные размеры самостоятельной волости в предшествующую эпоху, а на первом плане политической сцены мы и в удельный период встречаем князей тверских, московских, нижегородских и рязанских, стоявших во главе крупных областей, не меньших, нежели прежние княжества черниговское, смоленское или переяславское.

Что касается государственных идеалов, то таковые можно найти, в зачаточном виде, у новгородского веча – этого воплощения антигосударственности для официальной историографии, но никак не у древнерусских князей. Самые выдающиеся из них не поднимались выше некоторого туманного представления о “социальной справедливости”, и все вообще считали добывание престолов главной целью княжеской политики, а вооруженные набеги на соседние области – главным княжеским ремеслом. Единственным общим делом, которое время от времени объединяло их всех, была борьба со степными кочевниками, но и это объединение никогда не могло стать сколько-нибудь прочным и продолжительным.