Владимир Тиссен - Марьина исповедь

– Ну подожди, сестрёнка, – сказал он с улыбкой, – дай хоть войду. Шинель вся мокрая, платье промочишь.

Но она его не слышала, повисла на шее и плакала от счастья. С момента их последней встречи шёл уже четвёртый год. Было это в августе 17-го, он приезжал из Петрограда после окончания военной академии. С тех пор поменялось всё: нравы, ценности, люди, страна, неизменной осталась только вера в эту встречу.

Через некоторое время она сама затащила его в комнату, стала поспешно расстёгивать шинель. Он с улыбкой протянул ей принесённый букетик.

– Спасибо, мои любимые, – Анна поднесла фиалки к губам, – я сейчас принесу вазу и поставлю воду. Мы будем пить чай.

Владимир взглядом окинул комнату: кровать с ночным столиком, стол да два стула. Голая лампочка одиноко украшала высокий потолок, а большое двустворчатое окно до половины было закрыто занавесками.

– Не надо чаю, – устало ответил гость, – я ненадолго, у меня всего лишь час.

– Как час? Нет, я тебя никуда не отпущу, мы сейчас же будем пить чай. Садись и жди меня, здесь я командир. – И с улыбкой добавила: Боже, Володя, как я рада тебя видеть.

Она прибежала через минуту, держа в одной руке небольшую вазочку с фиалками, а в другой – банку с вареньем.

– Представляешь, – сказала она с восторгом, – я в Ницце уже пять месяцев и только на прошлой неделе встретила Анну Ивановну Виноградову с супругом Владимиром Андреевичем. Они уже год как здесь. Была у них в гостях. Анна Ивановна по-прежнему варит варенье, говорит, что местный джем напоминает ей холодец с сахаром. Она подарила мне вот эту баночку клубничного варенья. – Эмоции переполняли её, она вела себя как ребёнок, но ничего не могла с собой поделать. – А теперь встань со стула и сядь на кровать, там удобнее. Я хочу, чтобы ты сидел на моей кровати, а я пока накрою на стол.

– Анечка, я не голоден, – он пересел на кровать, – не надо ничего. Посиди со мной.

– Ну что ты такой грустный, Володя, ведь такая радость, – она села рядом с ним, обняла его руку и положила голову ему на плечо. – Боже, ты такой холодный, давай, я тебя укрою. Мне так хочется тебя согреть. – Она ещё крепче обняла его руку.

– Я не замёрз, – он положил свою ладонь на её, – когда ты рядом, мне всегда тепло. Просто посиди со мной. Расскажи, как мама и как наш Киев?

– Киев опустел, предприятия не работают, некому работать, все воюют. Мы с мамой ещё год назад решили уехать, но ты же её знаешь. Однажды она побывала в Баден-Бадене и сказала, что лучше нашей деревни летом ничего нет. Всё же много говорили о возможности уехать, но только после последнего прихода большевиков решили, что больше ждать нечего.

Нашу квартиру уплотнили, так сейчас называют это хамское заселение. Спасибо, хоть дали возможность выбрать комнату. Мы переселились в залу. Сначала к нам заехала семья красного командира. Его мы не видели, но зато хорошо познакомились с его женой Надей и тремя их сыновьями. У нас сразу стали пропадать вещи, хорошие вещи. Мама попросила Игната врезать замок. Ну ты помнишь нашего Игната? Он всё так же скрипит, ворчит, но двор метёт и замок нам врезал.

Через месяц заселился второй жилец, чекист Заковский. Невысокий, коренастый, с маленькими хитрыми глазками, говорил отрывисто, брызгая слюной. Неприятная личность. Одевался во всё кожаное, как шофёр, и никогда не разувался, а на каблуках его сапог были набиты конские подковы, мама назвала его «человек-конь». Мы каждый раз слышали, когда он приходил и уходил. Мама говорила: «О, человек-конь пришёл». – Анна как-то загадочно улыбнулась. – Первые дни он вёл себя крайне вежливо. Увидев меня на кухне, сразу заговорил, как будто мы были знакомы тысячу лет. Предложил устроить меня на место секретарши в Губчека. Я ему не отвечала, и это начало его раздражать. К тому же своими подковами он исцарапал весь паркет. Мама сделала ему замечание, на что он заявил, что является таким же полноправным хозяином жилплощади, как и мы, и может посодействовать в переселении нас в дворницкую. Где-то через неделю он пришёл домой поздно вечером, сильно пьяный. Сначала кричал на кухне «Интернационал» и ещё какие-то пролетарские песни. Потом пошёл по квартире, остановился у нашей двери. Мы молчали. Вполголоса произнес: «Девка, а девка, выходи погутарим», – достал свой пистолет и начал стучать рукоятью в дверь. Да так громко. Кричал, что если мы не откроем, то он нас всех перестреляет. Было очень страшно. Я думала, сердце выскочит. Мама спрятала меня в шкаф и открыла. Он зашёл с пистолетом в руке, стал им размахивать, спрашивал, где я. Мама ответила, что я сегодня ночую у родственников. К счастью, продолжения не последовало. Этой ночью мы окончательно решили, что нужно уезжать. Утром, дождавшись, когда опричник ушёл на службу, я собралась и переехала к тёте Маше.

Мама приходила каждый день. Выглядела она устало, было видно, что ей непросто живётся в нашей квартире. Мы обсуждали возможности отъезда, но их попросту не было. Красные никого не выпускали из города. И только с приходом поляков, в мае, появилась надежда. Мама продала кое-какие драгоценности и купила два билета до Варшавы.

Жила я по-прежнему у тёти Маши, потому что Дмитрий Алексеевич заболел и за ним требовался уход. Вечером, накануне отъезда, я пришла домой. За три месяца моего отсутствия все краски, все запахи нашей квартиры поменялись, она мне показалась какой-то чужой. Новых жильцов в ней уже не было. Зайдя в залу, я поняла, что мама никуда не поедет. Возле моей кровати стоял один чемодан, а все её вещи, фотографии, любимая вышивка – всё это покоилось на своих местах.

Мы проболтали с ней всю ночь. Говорили о папе, о тебе, вспоминали наше имение. Я поняла, что уговаривать её бессмысленно, да и не пыталась. Утром Игнат погрузил мой чемодан на тележку, и мы пошли на вокзал. Мама осталась дома. Уходя, я обернулась и увидела её в окне. Я что-то крикнула напоследок, помахала рукой, она стояла, укутанная пуховым платком, без движения. И только тут я увидела, как постарела наша мамочка за этот последний год.

Анна замолчала, слёзы капали брату на погон.

– Ой, я совсем забыла. Я же поставила воду на горелку, – она вскочила и убежала в столовую.

Вернувшись с круглым подносом в руках, на котором стояли две фарфоровые чашки и накрытый полотенцем чайничек, она с улыбкой произнесла: «А как тебе моя идея с фотокарточкой?»

– Ты умница, – ответил брат, – помнишь, как в детстве мы играли в прятки. Я никогда тебя не мог найти, а потом ты появлялась как из-под земли. И здесь я знал, что ты обязательно найдешь возможность сообщить о себе.

– Ну так вот, – она поставила поднос на стол, – ещё год назад, когда уезжал папин друг Демидов Павел Александрович, он заходил к нам, принёс немного денег и оставил свой будущий адрес в Ницце. Да и к тому же хорошее знание французского не задержало меня в Варшаве, я сразу взяла билет до Ниццы. У Демидовых я прожила два дня, приняли меня радушно. Павел Александрович через православный приход нашёл мне вот эту комнату и помог с работой, я теперь секретарь в одной адвокатской конторе. Свою первую самостоятельную прогулку по Ницце я решила увековечить. Зашла в ателье «Родной угол» и сделала две фотографические карточки. Одну я с первым письмом отправила маме, – Анна тяжело вздохнула, – но до сих пор нет никакого ответа. Говорят, там опять красные. – Она села и стала разливать чай. – На обратной стороне второй карточки я написала свой новый адрес и попросила Павла Александровича найти возможность отправить её тебе, но он сказал, что таких возможностей у него нет. И тут, гуляя по Английской набережной, я увидела трех наших офицеров. Они шли мне навстречу. Ты же знаешь, какая я трусиха, чтоб подойти вот так и заговорить, но другого случая могло и не представиться. Набравшись смелости, я спросила господ офицеров, не знают ли они тебя. Один молодой офицер, по-моему, поручик, сказал, что знает тебя, что лежал недавно с тобой в госпитале, что ты уже поправился и сейчас должен быть в Крыму и что они тоже туда сегодня направляются. Я попросила его передать тебе свою фотокарточку. Он любезно согласился, правда, попросил ещё одну, для себя, но это, наверное, была шутка.