Светлана Фалькович - Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века

Самый громкий скандал был связан с выступлением Т. Кремповецкого 29 ноября 1832 г. на торжестве в память восстания 1830–1831 гг., организованном в аббатстве Сен-Жермен де Пре Национальным комитетом польской эмиграции совместно с Франко-польским комитетом. В зале, украшенном флагами Франции, Польши и США, присутствовал Лафайет в мундире гренадера варшавской национальной гвардии. Вели торжественное собрание граф де Ластейри (от Франко-польского комитета), Дверницкий и воевода А. Островский. Пулаский и Чиньский выступили с речами на польском языке, а после них Кремповецкий произнес по-французски речь, вызвавшую большой резонанс в эмиграции и среди европейской общественности. Он указал, что здравый смысл подсказывал шляхетскому руководству восстания 1830 г. необходимость «провозгласить права человека и гражданина», выдвинуть лозунг борьбы «во имя свободы и равенства», сделать крестьян собственниками земли, и тогда бы народная война принесла победу. В гибели восстания Кремповецкий обвинил шляхту, он проклинал «тех, кто, злоупотребив доверием народа, захватил в свои руки, предательские и слабые, верховную власть и национальное правительство». «Бремя их постыдного поведения, – заявил он, – не должно лечь на нацию в целом; пусть они сами переваривают свой позор». Обрисовав ужасное положение крестьянства, Кремповецкий подчеркнул, что «любовь к свободе еще теплится в этих массах, среди которых безнаказанно орудуют бич пана и царская секира». Он возложил вину и на католическое духовенство, которое в X веке «принесло в Польшу принципы рабства и закон крепостничества». Напомнив о борьбе украинского крестьянства времен Хмельницкого, Наливайко и Гонты, о недавней Колиивщине и кровавом выступлении крестьян в Умани, Кремповецкий восславил крестьянский бунт как выражение исторической справедливости и выдвинул лозунг сочетания политической и аграрной революции. Характерно, что в том же выступлении он вспомнил о русских революционерах, назвав имя Рылеева – «одного из первых мучеников свободы в России». Кремповецкий подчеркнул, что не считает врагами простых русских людей: в солдатах, подавивших польское восстание, он видел таких же, как и поляки, жертв царского деспотизма 32.

То, что именно Кремповецкий выступил с подобной речью, было не случайным. Он выделялся радикализмом, и Лелевель доверил ему работу по переводу польских брошюр на европейские языки для Научного общества, а также поручил заняться «историей последней революции». Проведенный Кремповецким анализ и лег в основу того, что он сказал через два года после революционного взрыва. Впоследствии, на похоронах Кремповецкого в 1847 г., об этом очень убедительно напомнил Ворцелль: «Прошло два года с 29 ноября 1830 г. Революция, перенесенная на чужую землю, разбиралась в элементах своей стихии, прослеживала причины своего падения, в тишине пересчитывала своих верных сыновей и врагов, но не огласила приговора, словно пораженная страшной картиной. Все ее боли вновь возникли в день торжественной печальной годовщины, все они отозвались в любящем сердце ее сына, и он стал ее выражением, издал стон перед своими и чужими, заклеймил чело погубителей отчизны, которые завыли от бешенства и с того времени неустанно лили потоки желчи, но не стерли пятна со своего чела. По нему узнала их эмиграция, узнала их Родина» 33.

Речь Кремповецкого, которую С. Островский назвал «трагической частью праздника», знаменовала шаг к революционному демократизму, она поставила под сомнение традиционный взгляд на роль шляхты в истории Польши, развеяла миф о национальном единстве и солидарности, показав остроту классового антагонизма. Поэтому реакция на нее была бурной. Наиболее ярыми противниками Кремповецкого, «завывшими от бешенства», выступили сторонники аристократии и «пулсрудковцы». 5 декабря 1832 г. вышло воззвание комитета Дверницкого, осуждавшее выступление Кремповецкого. А. Островский организовал бывших послов сейма, и вместе с консерваторами они подготовили ораторов для публичных выступлений протеста. По инициативе Плятера от имени сейма и эмигрантской общественности было составлено письмо председателю Франкопольского комитета Лафайету, которое подписали 22 члена сейма Королевства Польского и 60 эмигрантов. Ряд бывших парламентариев (Лелевель, Глушневич, Пшецишевский, Карвовский, Замбжицкий, Пац) отказались подписывать письмо, зато среди подписавших оказались почти все генералы во главе с Г. Дембиньским, а также С. Ворцелль, А. Мицкевич, Ю. Словацкий, Б. Залеский и другие эмигранты, принадлежавшие к демократическому течению. В письме опровергалась данная Кремповецким характеристика шляхты и ее отношения к крестьянству. «В Королевстве, – утверждали авторы письма, – не было рабства с 1815 г. Зато есть рабство, которое поддерживает московское правительство [4] В лексике польских эмигрантов термином «московское правительство» обозначались высшие власти Российской империи. , привлекая к суду помещиков, намеревающихся освободить своих крестьян, препятствуя начальному образованию, используя все средства, какие только имеет в своем распоряжении самоуправная власть». В письме подчеркивалось, что революция 1830 г. «была национальной во всех отношениях, […] целью являлось сбросить чуждое ярмо, московское господство, и ее поддерживали все классы общества. Духовенство, шляхта, мещанство и крестьянство соперничали друг с другом в активном стремлении приложить усилия к великому делу освобождения Польши». Авторы письма просили Лафайета воспрепятствовать распространению текста речи Кремповецкого, чтобы она не оказала давления на французское общественное мнение, а эмигранты в Салене даже пошли дальше, предложив ввести цензуру на все речи и публикации поляков за границей. Поскольку Лафайет заявил, что не вправе вмешиваться в чужие дела и судить об истории другого народа, речь Кремповцкого в сокращении поместила газета «La Tribune», а Общество друзей народа дало деньги на издание полного текста с примечанием автора 34.

Таким образом, содержание речи стало известно широкой польской, французской и европейской общественности, вызвав отклик как во французской провинции, так и за пределами Франции. Немцевич, находившийся в Англии, возмущался Кремповецким, Лелевелем, Чиньским и всеми теми, кто срамил шляхту, оскорблял армию: «И такие-то головы хотят быть представителями, хотят решать судьбу польской нации. Самая помойка бешеных поджигателей собралась в Париже […], чего же можно от них ждать?». Воззвание Комитета Дверницкого содержало предостережение эмигрантам: «не доверять маскирующимся врагам», и проявление недоверия вылилось в резолюцию симпатизирующего Дверницкому и Чарторыским авиньонского отделения Огула, которое 350 голосами против 154 постановило исключить Кремповецкого из эмигрантского Огула как «недостойного имени поляка». Те, кто голосовал против резолюции, получили наименование «анархистов-разрушителей», они выделились в особую группу и были переведены французской полицией в Бержерак, что, несомненно, было связано со сложившейся обстановкой конфронтации. Она проявлялась в росте числа поединков в среде эмиграции. Например, капитан Воронич, секретарь авиньонской рады, особенно яро выступавший против Кремповецкого, получил пять вызовов на дуэль. Это, в частности, свидетельствовало о том, что не вся польская эмиграция разделяла позицию авторов письма к Лафайету. Так, еще до публикации речи Кремповецкого при обсуждении ее в Объединении Литвы и Руси едва не произошел раскол. Члены Объединения, принадлежавшие к лагерю Чарторыских, требовали поддержать протест против речи, лелевелисты советовали воздержаться. Ц. Плятер, председатель Объединения, считал, что если речь окажется опубликованной, нужно будет дать свой комментарий и критику, но лишь в той части, которая касается литовских и украинских земель. По предложению Домейко создали специальную комиссию (в составе Домейко, Ворцелля, Мицкевича, а также Лелевеля и Шемёта в качестве их заместителей), но и она, хоть и взялась за сбор материала, не смогла принять решения. Мицкевич заявил, что трудно оценить речь без знакомства с ее текстом, Ворцелль и Янушкевич предлагали ждать публикации, по мнению же Волловича, выступать будет вовсе не нужно, если окажется, что в речи Кремповецкого содержится правда. Против осуждения Кремповецкого выступали многие провинциальные огулы и гмины (в Тулузе, Ангулеме, Пуатье и др.), считая «оскорблением человечности и справедливости» нападки на человека, «хорошо послужившего родине», а его противников называя «фракционерами и клеветниками» 35.