Феликс Арский - Страбон

Тем не менее ученый не стеснялся своей родословной. И воспитывали его так, как было принято в богатых и знатных семьях, т. е. отдавали в руки частных учителей. Очевидно, они и в самом деле сыграли в жизни Страбона немалую роль, если он счел нужным специально упомянуть о них в «Географии». Первый — Тираннион из Амисы, грамматик Пергамской школы и автор географических сочинений. Пергамская школа, как и Александрийская, усердно занималась толкованием гомеровских поэм, объясняя встречающиеся в них географические названия. Но Тираннион был широкообразованным человеком, книжником, поклонником Аристотеля. [4] Перипатетиками называли учеников Аристотеля, которые во время занятий и бесед прохаживались вместе с учителем (греческий глагол «перипатейн» означает «ходить вокруг», «прогуливаться»). Не исключено, что именно он привил юноше любовь к знанию, к книге, приобщил к науке.

Вторым был Аристодем, «полный курс лекций которого, когда он был уже глубоким стариком, мне в ранней молодости удалось прослушать в Нисе (на Меандре)… Он преподавал и риторику, имея две школы — на Родосе и в своем родном городе; утром он читал лекции по риторике, вечером — по грамматике. В Риме Аристодем обучал грамматике сыновей Помпея». Благодаря Аристодему Страбон познакомился с трудами Эратосфена и с его критической оценкой Гомера как поэта, которому нельзя доверять, ибо его произведения — сплошной вымысел. Наконец, Ксенарх из Селевкии (в Киликии), последователь Аристотеля, интересовавшийся географией. «Что же касается Ксенарха, учеником которого я был, то он недолго оставался дома, а жил в Александрии, Афинах и под конец — в Риме, избрав профессию учителя».

И еще один человек повлиял на будущего географа — философ Зенон, живший за два века до Страбона. «Наш Зенон» — так любовно именует он в своей книге этого основателя школы стоиков. Стоицизм с его проповедью всемирной гармонии, с его призывами следовать разуму и природе, стремиться к согласию и доброте, к умеренности и личному самоусовершенствованию нашел в римскую эпоху немало поклонников (среди них наиболее известный — младший современник Страбона философ и писатель Сенека, а позднее — император Марк Аврелий), пришелся по душе и юноше, отвечая не только его формировавшимся воззрениям, но и самой натуре. Как истинный стоик, Страбон вел размеренную и разумную жизнь, не позволяя страстям вырываться наружу; заводил друзей и избегал наживать врагов; был осторожен в словах и поступках. И, как настоящий стоик, не участвовал в политической деятельности, предпочитая наблюдать за событиями со стороны.

А видеть довелось многое. Юношей Страбон отправился в Рим. Много путешествовал по Италии, Египту. Не раз возвращался на родину. Чем занимался он все эти годы — неясно. Известно лишь одно — он смотрел, размышлял, записывал. Быть может, он уже тогда понимал, что природа не наделила его ярким талантом писателя, способностью к оригинальному мышлению и что ему вряд ли суждено открыть что-то новое, сказать что-то необычное. Нет, сила его — в другом: в скрупулезности, в умении собирать и обобщать факты, во всесторонней образованности — во всем том, что греки называют энциклопедичностью. Новые теории нередко оказываются заблуждениями. Старый же опыт — всегда пригодится. А что может быть полезней опыта истории!

И Страбон отдает на суд читателей «Исторические записки» в сорока трех книгах. Преклоняясь перед Полибием и его «Всеобщей историей», Страбон сознательно объявляет себя продолжателем греческого историка и начинает свое сочинение с того, на чем тот остановился, — с 146 года до н. э., года гибели Карфагена и присоединения Эллады к Риму. Прием довольно обычный для античных времен. За три с половиной века до Страбона точно так же поступил историк Ксенофонт. Продолжая незавершенную «Историю Пелопоннесской войны» Фукидида, он откровенно начал свою «Греческую историю» словами: «Через несколько дней после этого…»

Исторический труд Страбона охватывает почти столетие — одно из самых бурных в неспокойной истории Римского государства. На него приходятся два крупных восстания рабов в Сицилии и грозное восстание Спартака, борьба за власть между Марием и Суллой и диктатура последнего, войны Рима в Испании, Галлии, Британии, в Африке, на Востоке, подчинение всего Средиземноморья; возвышение Гнея Помпея и Юлия Цезаря, отчаянная борьба между ними и гибель сначала одного, а затем второго, возвышение Антония и Октавиана и снова гражданская война, последним актом которой стала битва при Акции в 31 году до н. э.; после нее в державе, измученной убийствами, разрушениями, заговорами, воцарился долгожданный мир. Его, естественно, связали с именем победителя — Октавиана, будущего императора Августа.

Страбон остановился именно на этом рубеже. Возможно, просто потому, что завершил свое сочинение как раз в ту пору. А может быть, он сознавал истинное значение случившегося и видел в победе Октавиана куда более глубокий смысл, то есть понял, что наступила новая эпоха, когда фактически власть принадлежит полководцу, поддержанному армией, но сохраняющему видимость старого республиканского устройства. Все, что произошло после 31 года, Страбон мог наблюдать непосредственно. В 29 году до н. э. Октавиан вернулся в Рим как спаситель отечества, положивший конец междоусобицам, как непобедимый военачальник, одержавший славные победы над всеми соперниками.

В 27 году до н. э. Октавиан попросил сенат освободить его от чрезвычайных полномочий. Сенаторы, сторонники сильной власти, солдаты-ветераны, столичное население, с ужасом вспоминавшее о прежних раздорах и войнах, — все просили Октавиана остаться во главе государства. Спектакль был разыгран с безупречной аккуратностью. Октавиан заявил, что восстанавливает республику. И одновременно согласился — чего не сделаешь во имя великого римского народа! — взять на себя обязанности и полномочия, делавшие его фактически верховным правителем. Он скромно именовался принцепсом, то есть первым сенатором. Но не отказался от преподнесенного ему титула Август (т. е. «умножающий», «увеличивающий блага»), который стал его личным именем. Не возражал он и против того, что один из месяцев римского календаря переименовали в август. Кроме того, он имел официальный титул «Отец отечества», руководил сенатом, командовал армией, контролировал провинции, наконец, был избран великим понтификом, т. е. верховным жрецом.

Все это не помешало принцепсу, который именовался теперь «император Цезарь Август, сын божественного» (т. е. Юлия), заявить: «После того как я потушил гражданские войны, я передал власть над государством сенату и римскому народу».