Сильвестер Эрдег - Безымянная могила

Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных холмиков, на них, среди травы, галька.

Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не дает.

Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет, он не отрицает: в поземельных списках значится как "участок Горшечника". Почему поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови слыхал, но название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он говорит: должность эту занимает всего два года, получил ее по большой протекции, рад был до смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот, люди продают, покупают, бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть пруд пруди, много желающих обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что надо понять: ответственность на нем огромная, у него ведь не единственная забота - помнить, кому какой участок принадлежит.

Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.

- Этого досье у нас нет, - торопливо говорит чиновник.

Дидим развязывает кошелек.

- А где оно?

Чиновник разводит руками.

Пальцы Дидима роются в кошельке.

- Может, в канцелярии Синедриона?

Чиновник снова разводит руками.

Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.

- Тогда, может, в канцелярии прокуратора?

Чиновник беспомощно опускает руки.

Дидим кладет сжатый кулак на стол.

- Может, оно секретное?

- Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, - сообщает чиновник.

Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику в глаза.

- Я - писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу купить этот участок для своих детей.

Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:

- Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к сожалению, не могу помочь... - и осторожно накрывает динарии ладонью.

Дидим, прощаясь, наклоняет голову, направляется к двери, оборачивается.

- Ты христианин?

Чиновник нервно смеется.

- Будь я христианин, разве бы я служил здесь, господин?

На губах Дидима снова мелькает улыбка.

- Я догадывался, что тебе ничего не известно, но хотел убедиться в этом. Я в самом деле купил бы этот участок. Даже если это чье-то тайное захоронение...

- Дидим идет к двери, потом опять останавливается, оглядывается; лицо его искренне и серьезно. - Скажи: ты бы не хотел служить писарем при Синедрионе?

Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим рекомендациям там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь. А у тебя четверо детей.

Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.

- Ну-ну, успокойся. - В голосе Дидима звучит сочувствие. - Речь-то идет всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.

- Господин... - Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. Тот участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько раз менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.

- Тогда, может, кому-то из Синедриона? - негромко спрашивает Дидим.

- Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить жалованье человеку, который присматривает за участком.

Дидим возвращается от двери к столу.

- Присматривать за пустырем? Зачем?

- Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, торопливо бормочет чиновник.

- Кому? Как его имя?

- Имени не знаю. - Чиновник сидит бледный, ладонь - на монетах.

- Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, - замечает Дидим.

- Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там, где название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению. - Пальцы чиновника ощупывают динарии.

- Кто же забирает деньги? - спрашивает Дидим.

- Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем... - Чиновник сама услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота. - Таково распоряжение. Я сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда стал расспрашивать, мне сказали: не твое дело.

- Кто сказал? Чье было распоряжение? - настаивает Дидим.

- Начальство, господин, - отвечает чиновник.

Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.

- Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь был.

Иначе и быть не может, господин. - И чиновник стискивает монеты в кулаке.

- А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь Дидим хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.

Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:

- Ты христианин, господин?

- Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям оставить в наследство...

Политическое завещание Анны Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя воля - не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.

Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня - как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого влияния, - в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.

Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно, счел я реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской империей, основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов, хотя патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с антипатией, но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не скрываемые, сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат недостойным и унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я, хоть и остался причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее вынужден был принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на девятилетний опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то, что цари наши борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с родственниками своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих интересов, до народа же им почти нет дела; это относится к власти не только светской, но и религиозной.