Клод Фаррер - Корсар

В то время как "Большая Тифена" проходила мимо Старой Набережной, бриз заколыхал эти три флага и развернул их на солнце. Самый большой из них стяг, подымаемый в бою, - не избегнул, подобно фрегату, грубого прикосновения вражеского железа и свинца. Его флагдук обратился также в кружево - драгоценного плетения алансонское или английское кружево.

Невзирая на это, Жюльен Граве охал все пуще. Кавалер Даникан нетерпеливо схватил его за руку:

- Эй, приятель!.. На сегодня хватит слез!.. Посмотри-ка лучше на эту материю, что теребится там на корме. Я охотно куплю ее у вас, если ваш убыток вас разоряет! И отсчитаю вам чистоганом пятьдесят луидоров!

Не успел арматор ответить, как в толпе поднялось новое волнение. Фрегат, миновав Старую Набережную, начал подготовку к осушке и стал по очереди убирать остатки парусов. Между тем, голос капитана настолько ясно выделялся, что его можно было слышать и по ту сторону городской стены; к тому же, когда убрали контра-бизань, то отовсюду стали видны шканцы, с которых раздавалась команда.

Из уст в уста пронеслось одно имя, - имя этого капитана; его было слышно и было видно, но он оказался не тем, кого ожидали.

- Тома Трюбле! Тома Трюбле!..

Сразу же Жюльен Граве забыл и Даникана, и его пятьдесят луидоров и его флагдук. Вдруг онемев, нахмурив брови, он растолкал соседей и пробрался в первые ряды толпящегося народа:

- Да, - пробормотал он, воочию убедившись. - Да... командует Трюбле... Но... в таком случае...

Он не договорил. В корабельном списке, скрепляемом подписью арматора, и который он, Жюльен Граве, подписал несколько недель тому назад, Тома Трюбле не значился капитаном фрегата. Он даже не значился помощником...

Жюльен Граве вытер рукой вспотевший лоб и огляделся. Внезапная тишина наступила на Набережной. А в толпе женщин и детей, в смятении толпившихся у воды, как будто странная зыбь колебала спины и плечи. Прошла долгая минута - "Большая Тифена" успела только отдать свой большой якорь и распустить блинд. И вот раздался пронзительный крик, - первый крик вдовы, а за ним послышались отчаянные рыдания сирот...

Жюльен Граве поспешно протолкался назад, к кучке горожан и именитых лиц. Он сказал:

- Не угодно ли вам, господа, пройти со мной? Я прежде всего встречу своего капитана, затем сделаю чиновникам Адмиралтейства заявление о призовом грузе, если есть таковой... В чем я сомневаюсь. К сожалению не похоже на то, чтобы мой корабль озолотился!.. Пойдемте! Вы будете свидетелями...

Пройдя ходом Ленного Креста, а затем улицами Бэрери и Орбет, они достигли Больших Ворот, - между тем, как за ними уже несдерживаемый плач и стон возвещали всему городу о трауре по новым малуанцам, погибшим на море, после стольких других...

II

Ялик причалил к песчаной отмели севернее Равелина, и оба гребца взяли весла на прикол, чтобы держаться носом к волне. Тома Трюбле бросил румпель, перешагнул обе банки и выпрыгнул на берег. Не доходя до свода бастиона, он остановился и поднял глаза. Над внешней аркой Равелинский спаситель простирал свои бронзовые руки. Сняв шляпу и сложив руки, Тома опустился на колени и набожно помолился.

Только трижды повторив заключительное "аминь", решился он переступить городскую черту.

Дорога, ведущая в город, за первым же сводом круто поворачивала во внутренний двор. Посреди этого двора Тома снова остановился и снова снял свою кожаную шапку. Но на этот раз он не стал низко кланяться: Тома Трюбле не привык гнуть спину, разве что перед Богородицей, да перед ее сыном, ибо Тома Трюбле был благочестив.

Здесь же не в религии было дело. На ступеньках, ведущих в зал собраний, стоял в ожидании своего капитана Жюльен Граве. А вокруг, вместе с Жюльеном Граве, поджидало еще с десяток почтенных граждан.

Подойдя ближе, Тома прежде всего заметил своего второго крестного отца (В то время было принято иметь двух крестных отцов вместо одного, чтобы придать больше пышности крестинам; понятно, эти крестные отцы выбирались среди знати или горожан, способных стать в дальнейшем хорошими покровителями новорожденному.), Гильома Гамона, господина де ла Трамбле, затем Жана Готье, который в то время строил свой особняк на улице Викариев, и Пьера Пикара, а также кавалера Даникана и еще нескольких других арматоров-судовладельцев. Тома Трюбле почтительно направился к ним и у ступенек остановился.

Судовладельцы в молчании поджидали моряка и, когда он приблизился, все разом обнажили головы, - не без веской к тому причины.

Левая рука Тома Трюбле висела на перевязи, и свежий шрам пересекал его широкое лицо от уха и до середины лба. Щеки его, обычно красные, казались поэтому бледными и помертвелыми. Большой и толстый от природы, он казался теперь, из-за своих ран, еще толще, еще больше, еще сильнее, как бы преувеличенным во всех размерах, огромным даже, и величественным. Поистине, казалось, что его обширное тело, так жестоко отделанное битвами, переполнено воинской славой. И хотя Тома Трюбле был весьма низкого происхождения, а по званию всего лишь боцман фрегата из самых захудалых, однако же богач Жюльен Граве, владелец двадцати других и лучших судов, приветствовал Тома Трюбле, держа в руке свою фетровую шляпу.

- Тома Трюбле, - сказал он, следуя обычаю, которого никто бы не решился нарушить, - Тома Трюбле, да сохранят нас обоих Спаситель и Пресвятая Богородица! Вот вы и вернулись милостью Всевышнего. Нет ли чего примечательного в шканечном журнале?

Левым кулаком он упирался в бедро. Перо его шляпы касалось земли. Своей здоровой рукой Тома Трюбле покачал собственную шапку, украшенную всего только двумя матросскими ленточками.

- Сударь, - произнес он не сразу, - в журнале, можно сказать, ничего особенного...

Он остановился, чтобы перевести дух. Видимо, Тома Трюбле не слишком был силен в красноречии и, верно, чувствовал себя лучше в деле.

Затем он повторил:

- Ничего особенного, значит... кроме...

Он опять остановился, глубоко вздохнул и затем выпалил залпом:

- Ничего особенного, кроме того, что мы напоролись на паршивца Голландца и его потопили, как и следует быть, а также, что капитан Гильом Морван, и потом помощник Ив Ле Горик, и семнадцать других еще... их нет в живых. Вот и все, сударь.

Кожаная шапка с длинными лентами описала на вытянутой руке две почтительные кривые - по одной на каждое из произнесенных имен, - и снова водрузилась на рыжем и курчавом парике Тома Трюбле. Тома Трюбле, уважив мертвых, почитал неприличным продолжать свое приветствие живым.

Арматор, однако же, продолжал расспросы:

- Тома, сынок, расскажи подробнее! Что это был за Голландец?

Тома Трюбле энергично тряхнул головой:

- Паршивец, сударь! Гильом Морван, как его увидел, вообразил, что это какой-нибудь купеческий корабль, благо они, желая действовать исподтишка, припрятали батарею под парусину. Мы тогда бросились их догонять. И на расстоянии, как бы сказать, двух мушкетных выстрелов, на паршивце отдали каболки, которыми был принайтовлен парус, и открыли бортовую артиллерию.