Евгений Федоров - Большая судьба

"Это они!" - сообразил Павел Петрович и, не слезая с дрожек, чтобы не привлечь внимания конвоиров, быстро оглядел партию. Пыльные, исхудалые, они, казалось, не обратили внимания на проезжих. Вот в тени обелиска сидит с раскинутыми ногами высокий, голубоглазый, с русыми усами, загорелый до черноты арестант. Его товарищ по несчастью, склонившись к ногам, перевязывает кандалы обрывками рубахи. Голубоглазый морщится от боли.

А Евлашка уже очутился рядом о чернявеньким и проворно сунул ему в руку горбушку хлеба. Не менее ловко отсыпал он на ладонь кандальника горсть махорки. Лицо юноши просияло от радости.

- Спасибо, добрый человек! - прошептал он.

Крадущейся охотничьей походкой старик потянулся вперед, но тут раздался сердитый окрик.

- Эй, кто такие? Подальше! - властно закричал поднявший голову жандарм. Он быстро вскочил и, подбежав к Евлашке, толкнул его в грудь. Пошел, пошел прочь, а то самого в кандалы закую! - пригрозил он. Заметив Аносова в форме горного офицера, конвойный сказал: - Возьмите, ваше благородие, слугу и живей уезжайте с богом! С нашими подопечными запрещено разговаривать! - жандарм хмуро посмотрел на Павла Петровича.

Евлашка не угомонился; он бесстрашно глянул на конвоира:

- Эх, червивая твоя душа, жалости у тебя к несчастному нет! укоризненно сказал старик. - Сам господь бог повелел горемычным милостыньку подавать, а ты!.. Неужто жандарм выше бога?

Лицо конвоира стало багровым, он сердито уставил в Евлашку штык.

- Прочь, а то на месте уложу! Вста-ва-а-й! - закричал он кандальникам.

Арестанты нехотя стали подниматься и строиться попарно. Аносов с волнением еще раз взглянул на несчастных, среди которых находились люди разного возраста. Измученные, усталые, они оживились, разглядывая Евлашку. Недовольный и хмурый, старик подошел к дрожкам, проворно уселся рядом с Аносовым:

- Поехали, Павел Петрович, пока и впрямь не обидели. С жандармом шутить опасно!

Он погнал коня, и вскоре каменный обелиск и партия кандальников остались позади. Евлашка еще раз оглянулся и обронил:

- Гляди-ка, по горсти землицы берут! Чтут стародавний русский обычай...

Вдали показался Златоуст. Евлашка скинул шапку, взглянул на небо и сказал со вздохом:

- Эх, парит ноне сильно! Разреши, Петрович, душу отвести - песню спеть!

- Ну что ж, спой! - согласился Аносов и по лицу старого горщика догадался, что у того тяжело на душе.

Евлашка встрепенулся и запел:

Трактовая большая дорога

Да сибирский большой тракт,

По тебе вели, дорога,

Арестантов в кандалах.

Они падали на землю:

"Дай немного отдохнуть.

Кандалами сжаты ноги,

Нету хуже этих мук..."

- Это ты про них поёшь? - спросил Аносов.

Старик кивнул, глаза его затуманились тоской. Со щемящей грустью он продолжал:

"Вас за что же, арестанты?",

Их спросили старики.

"Нас на каторгу сослали

За народ, за мятежи... Эх-х!.."

Евлашка глубоко вздохнул и пожаловался:

- Эх и доля! И день за днем, шаг за шагом шли в сибирскую сторонку! Вот они, горемычные...

Аносов молчал. На сердце было тяжело. Он ниже склонил голову. Так молча и доехали до Златоуста.

Не знал Павел Петрович, что на квартире его подстерегает новая неожиданность. Одна из комнат его домика в отсутствие хозяина была предоставлена под временное жилье проезжавшему в Тобольск сенатору Борису Алексеевичу Куракину, которому Бенкендорфом вменялось в обязанность следить за декабристами во время их следования на каторгу из Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей. Раздосадованный предстоящей встречей, Аносов не спешил показаться на глаза Куракину. Сенатор разместился в кабинете, из которого открывался вид на Уреньгиньские горы, и весь день расхаживал из угла в угол. Через тонкую стенку в комнату Аносова доносились ритмичные шаги и приглушенный голос: Куракин про себя что-то напевал.

На горы давно опустился синий вечер. Утомленный Павел Петрович устроился в походной постели и, тревожимый думами, долго не мог уснуть.

Утром его разбудили громкий говор и шаги в кабинете. Аносов становился невольным свидетелем встречи декабристов с Куракиным. Он выглянул в окно и увидел у крыльца своей квартиры часовых. Осужденных поочередно вводили к сенатору.

Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:

- Бестужев, осужденный по известному вам делу...

Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:

- Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?

Послышался твердый ответ:

- Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только...

Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:

- Чего же ты хочешь?

- Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги "в переверт". При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить...

- Я здесь ни при чем! - отозвался сенатор. - Что я могу поделать?

- Ваше сиятельство, прикажите меня заковать как следует. Раны очень болезненны...

- Извините, я этого сделать не могу! - раздался вежливый, но бездушный ответ...

Аносов затаил дыхание. Не видя сенатора, он уже ненавидел его до глубины души. Снова на несколько минут наступило молчание, которое казалось очень тягостным.

- Что вас побудило присоединиться к заговорщикам? - заговорил сенатор, и его голос повысился. - Как вы смели поднять руку на обожаемого всеми монарха?

Тот, кто сейчас говорил о своих ранах, внезапно ответил решительно:

- Нашей единственной целью было приобретение свободы!

- Свободы! - вскричал, перебивая осужденного, Куракин. - Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина! Какой еще большей свободы может желать он?

- Вы забываете о народе, о России! - настойчиво ответил осужденный.

- Уведите его! - не сдерживаясь, выкрикнул сенатор.

Топая сапогами, вошли жандармы. Аносов потихоньку выбрался из своей комнаты и ушел на завод, где пробыл до вечера.

Всё же ему пришлось встретиться с сенатором, пожелавшим поблагодарить его за гостеприимство. Сумрачный Аносов тяжелой походкой вошел в свой кабинет. Навстречу ему поднялся высокий, статный мужчина лет за сорок. Черные густые бакенбарды обрамляли его холеное лицо. На большой покатый лоб, завиваясь, спускалась черная прядь волос. Со светской сдержанностью он протянул руку горному инженеру:

- Рад вас видеть и благодарить.

Раздушенный и напомаженный сенатор поправил прическу, разгладил пышные бакенбарды и устало опустился в кресло.