Евгений Федоров - Большая судьба

- Я душевно истерзан своей миссией! - рисуясь, сказал он Аносову, пытливо разглядывая его.

Павел Петрович скромно уселся напротив и молча склонил голову. В кабинете стояла тишина, потрескивали свечи. Лицо сенатора при их свете казалось желтым.

- Вы видели их? - спросил Куракин.

Павел Петрович признался:

- Да, я видел их, ваше сиятельство.

Сенатор нахмурился, глаза стали колючими.

- Сожалею весьма, что вы видели сих несчастных, - с холодным равнодушием продолжал он. - Однако они сами уничтожают всякое благорасположение к ним. Подумайте, среди них нет ни одного раскаявшегося в своих поступках! Вот только что у меня побывал бывший прапорщик Мозалевский, совсем еще молодой человек, лет двадцати. Видимо, природа не наделила его большой чувствительностью. Он из числа тех, кто не раскаялся и безразличен к своей участи...

Аносов терпеливо слушал, на лице его читалась скорбь, которую сенатор истолковал по-своему и сказал:

- Я напомнил ему о престарелых родителях и спросил, не чувствует ли он угрызения совести или страха, что они могут умереть от тоски. И что же? Он глубоко вздохнул и сказал только: "Да, я, должно быть, убил их". Вот и все!

Кровь прилила к лицу Аносова, он поднялся и сказал смело:

- Нет, ваше сиятельство, они не безразличны к своей судьбе. Они любят свою отчизну, я сам видел, как, прощаясь на перевале с Россией, они взяли по горсти родной земли. Они безусловно честные люди!

Сенатор встал, сурово перебив Аносова:

- Простите, я отказываюсь понимать вас. Может быть, сказывается моя усталость, - он преувеличенно вежливо поклонился горному офицеру: - Желаю вам спокойной ночи...

Ранним утром декабристов угнали по скорбному сибирскому тракту. Сенатор Куракин тоже отбыл, не попрощавшись с хозяином домика. Аносов уселся за стол и, чтобы забыться, занялся вычерчиванием геологической карты. Через раскрытое окно виднелось серое небо. Павел Петрович работал с увлечением. Неслышно к окну подошел дед Евлашка и закашлялся. Аносов вздрогнул и поднял глаза.

- Ты что? - спросил он беспокойно старика.

- Угнали бедолаг! - сокрушенно прошептал дед. - И аспид уехал! Помолчав, Евлашка вдруг спросил: - А что, Петрович, будет ли польза от сего русскому народу? Я так думаю, непременно будет!

- Ты это о чем? - как бы не понимая его мысли, спросил Аносов.

- О том самом! - загадочно отозвался дед. - Ну, бывайте здоровы, работайте, а я поплетусь! - он вздохнул и побрел со двора.

Аносову всё еще мерещился звон кандалов, окрики конвойных.

"Будет, непременно будет польза! Каждое семя даст свой всход!" подумал он, и на сердце его немного полегчало...

Глава девятая

И ПТИЦА ВЬЕТ ГНЕЗДО

Павел Петрович затосковал мучительно, тяжело: единственный родной человек на свете, дед Сабакин, умер. С Камско-Воткинских заводов пришло запоздалое письмо, когда старик уже лежал в могиле. Знакомые писали, что в последние минуты он вспоминал внука, метался и хотел его видеть.

"Он мог подумать, что я неблагодарный, забыл его!" - казнил себя тревожными мыслями Аносов.

Чтобы хоть немного отвести душу, он взял отпуск и отправился в места, где прошло детство. В пути он слегка забылся, но вот блеснули воды Камы, показались строения знакомого завода, и сердце снова болезненно сжалось. Завод выглядел серым, обветшалым, и старый дом, в котором Павел Петрович жил с братьями, теперь покосился; стёкла в окнах от древности отливали радужными затеками. Вот и скрипучее ветхое крылечко, на ступеньках которого бывало сидел дедушка. И, странное дело, как будто ничего не случилось: из-за угла вышел бодрой походкой седенький старичок.

- Павлушенька! - вдруг обрадованно закричал он.

Аносов узнал Архипа. Бобыль припал к его плечу и всплакнул.

- Нет его, родимого... Две недели как похоронили. Эх, какого человека потеряли! - вымолвил он с тоской. - Теперь черед за мной.

- Что-то рано засобирался, - силясь улыбнуться, подбодрил его Аносов.

Архип безнадежно махнул рукой:

- Где уж! Свое отжил. Под сотню подобрался. Уж годов десять не охочусь.

Старик свел Аносова на кладбище. Под двумя раскидистыми березами нашел себе последнее убежище любимый дед. Павел Петрович поклонился могиле. Долго вместе с Архипом сидели они в густой тени, слушая шелест листвы. Тихо было на кладбище, только дикие пчёлы хлопотливо возились над цветущими травами, да кое-где гомонил родник. Тоска постепенно стала проходить, и на душе посветлело. Аносову представилось, как много пришлось пережить деду невзгод и потрудиться, а теперь он отдыхает после большой работы.

- Поди, годков восемьдесят пять отжил, - тихо обронил старик. Крепкий духом был человек, а смерть сломила в одночасье, как дуб молнией! - он поднялся и скрылся в кустах.

Вскоре старик вернулся с темным корцом в руках, наполненным прозрачной студеной водой.

- На, испей, Павлуша, облегчит! - сказал он ласково.

Аносов утолил жажду. Оба они снова поклонились могиле и тихо побрели к заводу.

Вечерело, когда они вошли в пустой дом. В больших нежилых комнатах гулко отдавались шаги, в углах серыми лоскутьями висела паутина. Всюду были тлен, запустение. Аносов обошел все комнаты, с грустью вспомнил минувшую жизнь в этом доме, маленькие радости и заботы. В раздумье он вышел на крылечко, присел на скамеечке и вдруг вспомнил слова неизвестного поэта:

Рассыпалось гнездо, навек осиротело.

Забыт старинный дом, обрушилось крыльцо.

И в ночи тихие уверенно и смело

Минувшее глядит мне с горечью в лицо...

Дальше он не помнил слов: в памяти уцелели только две строки, и он с горечью проговорил их вслух:

И жалобно скрипят подгнившие ступени,

И шорох носится по комнатам пустым...

- Это ты верно подметил, - сказал старик. - Вихрь всё уносит. Вот и меня унесет...

Аносов приободрился.

- Мы еще поживем, дедушка! - сказал он уверенно.

- Тебе непременно долго жить! - твердо ответил старик. - Такие люди сильно потребны России!..

Ночью спалось беспокойно. Утром Аносов дал Архипу пятьдесят рублей и уехал к пристани. Дед долго охал, отказывался от денег, но в конце концов взял их и проводил Павла Петровича на пароход.

Из-за густого бора поднималось ликующее солнце, пристань отходила назад. Впереди открылись широкие просторы Камы. На высоком яру долго еще стоял одинокий старик и смотрел вслед удаляющемуся пароходу.

- Ну, теперь, Петрович, видать, никогда больше не увидимся! прошептал он и опустил голову...

По возвращении с Камско-Воткинского завода Аносов почувствовал томительную пустоту. Часами он сидел над рукописями, но мысли его были далеки от работы. Часто вспоминалась Луша, и тогда сердце охватывала тоска. На заводе он невпопад отвечал Швецову. Старик озабоченно покачивал головой: