Павел Федоров - Витим Золотой (Роман 2)

Петр Николаевич отстегнул подпруги, снял со спины коня седло и отнес его в амбар. Важенин отвел Ястреба на конюшню. Вернувшись, задержал Петра у крыльца и, будто не замечая его мрачного вида, спросил:

- Ты передал вчера Василию Михайлычу то, что я тебя просил?

- Как же! - удивился Петр. - Особый был разговор.

Петр Николаевич рассказал все, как было.

- Ясное дело, - задумчиво проговорил Важенин и сообщил Петру об аресте Кондрашова и Буланова. - Плохи у Васи дела...

- Что-нибудь открылось? - спросил Лигостаев.

- Может открыться... Эх, бежать бы ему надо!

- Они сегодня на полпути ночевать будут, - как бы про себя проговорил Петр Николаевич.

- Так что?

- Догнать и отбить. - После схватки с Печенеговым Петру Николаевичу казалось, что он теперь способен на любую дерзость.

- Какой горячий! Ты, куманек, поостерегись. На тебя тоже начнут собак вешать. В лесу подобрал, в амбаре держал, свекольником кормил. Факт налицо. Второй факт тот, что сердобольные станичники начнут за Степаниду заступаться, а бабы, вроде цепных шавок, на Василису накинутся. Всех их не переловишь и на поводок не возьмешь. Знаешь ведь, сколько у нас псов-то. Вспомни, как я Степку из Азии вез. Я-то знал, на что шел!

- А ты что же думаешь, что я не знаю, на что иду?

- А ты помнишь, как из Азии в эшелоне тогда двигались?

- Еще бы! Чуть ли не под откос хотели сбросить, - подтвердил Лигостаев.

- А здесь, в Шиханской? На Степку, как на гончую, улюлюкали!

- Теперь, кум, не те времена.

- Обтерлись маленько, правда, по-другому на жизнь глядеть стали. А, собственно, ты к чему всю эту обедню завел? Я ведь говеть не собираюсь, а вот исповедаться перед тобой готов. - Лигостаев сдержанно улыбнулся и, не найдя в кармане папирос, попросил у Важенина закурить. Тот подал ему кисет. Петр Николаевич закурил, жадно затягиваясь дымом, рассказал все то, что произошло в станичном управлении.

- Ты его ударил? - меняясь в лице, спросил Захар Федорович.

- Толкнул разок... - Петр Николаевич заплевал цигарку и далеко отбросил в сторону.

- Табак дела! - заключил Важенин. - Ведь толковал тебе - не вяжись.

- За грудки же он меня взял! Я ведь, кум, не рыба, в сторону не нырну...

- Так-то оно так... Какого ты себе врага нажил!

- Ты же знаешь, что у меня с ним свои счеты, и от моего толчка мало что изменилось, а наоборот, все стало на свое место. Хватит, кум! - жестко закончил Петр Николаевич.

- Конечно! Тут уж кто кого.

- Ты только Василисе ни слова, - просил Лигостаев.

- Без тебя ведаю. Тут к тебе еще одна важнецкая гостья пожаловала.

- Я еще и сам не уразумел, кого мне бог послал.

- Олимпиадушка заявилась, - ответил Важенин и улыбнулся.

- Кто-о? - Петр Николаевич удивленно пошевелил бровями и отшатнулся. Он не ожидал такого визита и растерялся.

- Говорю тебе, Олимпиада, шиханская королева!

- Дай-ка, кум, еще закурить, - протягивая Важенину задрожавшую руку, попросил Петр.

- Ты что, милый? Только сейчас бросил! - Захар Федорович глянул на пошатнувшегося Петра и обомлел; лицо друга как-то сразу посерело, осунулось, черные усы вяло сникли к сморщенным, крепко поджатым губам.

- Тошнит что-то... - Лигостаев качнул головой и расстегнул крючок романовского полушубка, ослабил кушак, шарил рукой по мундиру, словно пытаясь остановить бурно стучавшее сердце. - Тут и так муторно, а ее опять черт принес...

- Ну, брат, здесь дело такое! Не выгонишь! Потерпи! Она теперь сама барыня... Только, слышь, не пойму я ее, - тихо говорил Важенин. - Кучу подарков привезла, ворошит их, показывает, вроде как не на свадьбу явилась, а сама замуж собирается...

- Что ей нужно? - мрачно спросил Петр Николаевич.

- А это ты поди сам ее спроси. Может, у нее какое особое дело к тебе?

- Все может быть... - В голову Петра снова полезли тяжелые, нехорошие воспоминания. В душе жалел, что не рассказал об этом ночью Василисе. А надо было. Легче бы стало на душе.

- Догадываешься? - в упор спросил Захар.

Петр молча кивнул. Прикурив, сказал кратко:

- Это потом... Сейчас не спрашивай...

- Ладно, - согласился Важенин. - Ступай к ним... А я дойду до Гордея и разузнаю, что и как... Только голову не вешай - все обойдется. Правда, кашу ты заварил крутую!.. Ну да ничего... От жиденькой тоже сыт не будешь... Как-нибудь вдвоем-то расхлебаем и эту!

- Ты тут ни при чем! - глубоко вздохнул Лигостаев. - Мое варево, мне и выскребывать до дна...

- Друг я твой или нет? - Заглянув Петру в глаза, Захар Федорович обнял его за плечи.

- О чем вопрос! Спасибо! На тебя вся надежда. - Петр Николаевич легонько снял с плеч его руки и крепко пожал их. - Я тебе опосля все расскажу...

- Ладно... Может, я тоже кое-что знаю... Держись, друг! - Важенин похлопал его по спине широкой ладонью, улыбнулся и, повернувшись, направился к воротам.

Глотнув свежего, чистого воздуха, Петр Николаевич поднял голову. Над заваленной зеленым сеном поветью повисло тускловатое, в синей дымке солнце. У плетня, в тихой зимней дремоте, чуть заметно шевелил застывшими листьями, осыпая иней, крепкий, завороженный снежными узорами сучкастый вяз. На крыше у печной трубы пригрелись на солнце Санькины друзья - сизые голуби. По двору гонялся за курами желтый разъяренный молодой петух. Поглядывая на его яростные наскоки, Петр с грустной улыбкой вспомнил, что сегодня, в потемках, схватив бедового петушка, чуть не открутил ему голову. Хорошо, что вовремя разглядел... "Варился бы ты сейчас, милый, в чугуне", - подумал Лигостаев и, нерешительно остановившись возле крыльца, стал счищать с каблуков снег. Встречаться с Олимпиадой ему сегодня не хотелось.

Вспомнилось опять утро, когда жена и дети вернулись с бахчей и повисли у него на шее. Только одному богу известно, что он тогда пережил. Ничего худшего не было в жизни Петра, как в эти сумбурные, тягостные дни. Спустя неделю Олимпиада подкараулила его на заднем дворе. Вцепившись руками в колья плетня, глядела мутными, полными отчаянной решимости глазами, проговорила в упор:

- От свекра я ушла, домишко он мне сторговал.

- Знаю, - глухо ответил Петр Николаевич.

- Коли знаешь, так вечером приходи.

- Ты что же это...

- А то, что, если не придешь, ославлю на всю станицу и в Урал вниз башкой нырну... - перебила его Олимпиада.

Не дожидаясь ответа, она изогнулась высоким станом, закрыла лицо черной шалью и тихими шагами отошла.

После каждого посещения Петр казнил себя самой лютой казнью презрением к самому себе. Долго тянулась такая пытка, чуть ли не до тех пор, пока Митька Степанов не открыл золото. А когда она уехала с Доменовым, Петр Николаевич как-то взгрустнул и даже пожалел немножко о прошлом. Времена-то меняются, меняется и жизнь. Теперь, размышляя обо всем этом, Петр стоял возле крыльца и старался понять: зачем же все-таки она приехала?