Николай Суханов - Записки о революции

Сейчас, 26 октября, Ленин очень интересно комментировал – также в «послеcловии» – оглашенный Декрет о земле.

– Здесь раздаются голоса, что наказ и самый декрет составлен эсерами. Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен? Как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были не согласны. Жизнь – лучший учитель, и она укажет, кто прав. Пусть крестьяне с одного конца, а мы с другого будем разрешать этот вопрос. Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного творчества… Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам… Мы верим, что крестьянство лучше нас сумеет правильно разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе ли эсеров – не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность, что помещиков больше нет в деревне, и пусть крестьяне сами решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь.

«Народные массы», слушая главу «демократического правительства», были в полном восторге. Долго не смолкала новая овация… Но слова Ленина действительно интересны и важны. Кто хочет понять дух политики Советской власти в первый период ее деятельности, тот обязательно должен усвоить и запомнить эти слова.

Очень странно, что по Декрету о земле не последовало никаких прений . Вместо того начались опять внеочередные заявления. Выступает член крестьянского ЦИК и представитель 3-й армии. Но они говорят не о земле, а снова требуют освобождения министров-социалистов. В противовес им крестьянин Тверской губернии требует ареста всего крестьянского ЦИК, продавшегося буржуазии. Собрание восторженно приветствует этого оратора. А от имени правительства об аресте министров довольно длинную речь произносит Троцкий. Смысл ее тот, что министров-социалистов уже перевели под домашний арест, но их следовало бы держать в Петропавловке…

В это время я сидел и раздумывал о том, что у большевиков нет на съезде никакой оппозиции: единственная численно солидная группа никак не проявляет себя. Будет ли так и продолжаться, когда дело дойдет до образования правительства?

Я остановил кого-то из левоэсеровских лидеров – Камкова или Карелина.

– Что же, вы выступите с вашей платформой о власти? Опротестуете чисто большевистское правительство? Собираетесь чинить оппозицию или подписываетесь под всем, что делают большевики?

Мне ответили, что об этом как следует суждения еще не имели. Как и с чем выступить, еще не знают… Я настаивал, чтобы левые эсеры потребовали перерыва и сейчас же обсудили положение.

Перерыв был действительно объявлен. Я принимал деятельное участие в стараниях лидеров собрать левых эсеров в комнате бюро… Скоро собралось очень много народу – человек 150. По предложению лидеров мне, как «почетному гостю», было предоставлено первое слово – если угодно, для доклада. Среди очень беспорядочной обстановки я произнес речь на тему о необходимости единого демократического фронта и создания власти из блока советских партий; я резко отозвался о партиях, ушедших со съезда, не исключая своей собственной фракции; я признал, что в данный момент большевикам ничего не остается, как взять власть одним; но я призывал не мириться с таким положением дел, протестовать против его закрепления и выступить с решительным требованием соглашения.

Меня, однако, слушали довольно неодобрительно. Входящие во вкус представители новой власти были не прочь откреститься от всех на свете, и в первую голову от «соглашателей». Тут я впервые убедился, что левые эсеры, несмотря на свою «оппозиционную» платформу, «хуже» большевиков: их масса, будучи деревенской стихией, была темнее, а их лидеры были совершенно несерьезны. Их «оппозиция» при таких условиях ровно ничего не стоила.

С ответом мне выступил один из членов их ЦК – Малкин. По существу он не возражал, но все же старался дискредитировать мое выступление, гладя по шерстке полуграмотную аудиторию… Впрочем, я не дослушал до конца. Сказав то, что я считал нужным, я ушел, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих семейных дел…

Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах глотающего чай:

– Ну что же, стало быть, вы одни собираетесь нами править?

– А вы разве не с нами?

– Смотря по тому, в каких пределах и смыслах. Вот только что, во фракции левых эсеров, я убеждал всеми силами препятствовать вам установить диктатуру одной вашей партии…

Каменев рассердился:

– Ну если так – о чем же нам с вами разговаривать! Вы считаете уместным ходить по чужим фракциям и агитировать против нас…

– А вы считаете это неприличным и недопустимым? – перебил я. – Быстро! Стало быть, своим правом слова я не могу пользоваться в любой аудитории? Ведь если нельзя в Смольном, то нельзя и на заводе…

Каменев сейчас же смягчился и заговорил о блестящем ходе переворота: говорят, Керенскому удалось собрать совсем ничтожную и неопасную армию…

– Так вы окончательно решили править одни? – вернулся я к прежней теме. – Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад…

– Да, да, – нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку.

– Хотя… почему мы, собственно, провалимся? – так же нерешительно продолжал он.

Каменев был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с меньшевиками и эсерами. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было немало…

Возобновилось заседание. Опять винегрет внеочередных заявлений. Между прочим, сегодня пришел в Петербург батальон самокатчиков, посланных против Совета; батальон устроил митинг и присоединился к Совету.

Без всяких прений и поправок ставится на голосование Декрет о земле. Он принят против одного голоса при восьми воздержавшихся… Снова масса рукоплещет, встает с мест и бросает вверх шапки. Она твердо верит в то, что получила землю, о которой тосковали отцы и деды. Настроение все крепнет. Масса, колебавшаяся «выступить», теперь, пожалуй, готова взять оружие и защищать свои новые завоевания. Пока это только в Смольном. Но завтра об этом узнают подлинные массы в столице, на фронте и в недрах России…

Остается только один вопрос – о правительстве. Президиум не предполагает принципиальных прений и ставит вопрос в самой конкретной форме. Каменев попросту оглашает известное нам положение о Совете Народных Комиссаров и предлагает съезду утвердить намеченных министров… Из них аудитории знакомы только трое: Ленин, Троцкий и Луначарский. Их имена они встречают шумными приветствиями.