Роберт Конквест - Большой террор. Книга II.

Рыков снова поднял вопрос о его «архиве». Ягода сказал: «Никакого архива Рыкова у меня не было». Буланов подтвердил свое прежнее свидетельство об «архивах», но когда Ягода предложил ему назвать хоть какой-нибудь документ из них, Буланов ответил, что не может. В конце концов Ягода презрительно, но многозначительно прокомментировал: «Во всяком случае, если архив и был бы, то по сравнению с другими преступлениями архив Рыкова — это пустяки».

Тут же вслед Ягода отказался признать, что покрывал меньшевиков.

Вышинский: Но вы-то, по крайней мере, эту даже самую незначительную роль меньшевиков покрывали?

Ягода: Я не смогу вам ответить на этот вопрос.

Вышинский: Позвольте мне предъявить Ягоде его показания в томе 2, лист дела 135. «Вопрос: вам предъявляется документ из материалов НКВД, в котором сообщается о меньшевистском центре за границей и об активной, его работе в СССР». Вы припоминаете этот факт?

Ягода: Да, я знаю, я только не смогу на это ответить здесь. [649] 158. Там же, стр. 510-1 1.

В отношении «медицинских убийств» Ягода продолжал давать ответы, не вполне удовлетворявшие обвинение. Сперва он признал свое «участие в заболевании Макса» (Пешкова), но когда Вышинский стал нажимать, чтобы Ягода признал себя виновным «как вы сами выражаетесь, в заболевании Пешкова», он просто ответил, что даст объяснения на закрытом заседании. Вышинский спрашивал Ягоду об этом дважды— с тем же результатом. Окончательный обмен репликами выглядел так:

Вышинский: Признаете вы себя виновным или не признаете?

Ягода: Разрешите на этот вопрос не отвечать. [650] 159. Там же, стр. 506.

Единственная разница между тем, что признавал Ягода, и формулировкой Вышинского заключалась в том, что первый просто говорил о своем «участии в заболевании», а второй — о виновности Ягоды в смерти Пешкова. Ягода либо намекал на то, что причинил смертельное заболевание ненамеренно, либо, более вероятно, что не признает главную вину вообще. Верна ли хоть одна их этих версий — вопрос особый.

Вслед за этим Ягода принял на себя убийство Менжинского и объявил, что неохотно, только по настоянию Енукидзе, стал участником убийства Горького. Когда в конце заседания Вышинский принялся перечислять все преступления Ягоды, поочередно спрашивая, виновен ли подсудимый в убийствах Кирова, Куйбышева, Менжинского и Горького, он не упомянул о Пешкове. Это было маленькой победой обвиняемого.

Затем задавал вопросы защитник Левина Брауде.

Брауде: Позвольте спросить, какими методами вы добивались согласия Левина на осуществление этих террористических актов?

Ягода: Во всяком случае не такими, какими он здесь рассказывал.

Брауде: Вы подробно сами говорили об этом на предвари-тельнодл следствии. В этой части вы подтверждаете ваши показания?

Ягода: Они утрированы, но это не имеет значения. [651] 160. Там же, стр. 510. В ходе допроса Ягоды Вышинский предпринял попытку сделать Бухарина соучастником убийства Горького. Бухарин успешно защищался. Все свидетельство против него, даже если принять его за чистую монету, состояло лишь в том, что однажды в разговоре с Бухариным Томский рассказал о враждебности троцкистов к Горькому и об их намерении устроить против Горького враждебный акт. Враждебным актом могло быть что угодно — начиная с газетной статьи — и, как указал Бухарин, такой разговор с Томским ни в коем случае не служил доказательством причастности к убийству писателя.

За Ягодой наступила очередь Крючкова — секретаря Горького. Это он будто бы оставлял Максима Пешкова лежать в снегу дважды — в марте и апреле — без результатов, пока, наконец, в мае, Пешков не подхватил простуду. После этого Левин и А. И. Виноградов уговорили якобы остальных врачей и сестер дать больному слабительное, вызвавшее смерть. Когда, в свою очередь, простудили Горького, Плетнев и Левин настояли на введении пациенту излишних доз наперстянки.

9 марта утром допрашивался профессор Дмитрий Плетнев — самая трагическая фигура всех трех процессов. Плетнев, шестидесятилетний специалист-кардиолог, долгое время пользовался репутацией ведущего врача России, им гордилась вся медицинская профессия. Теперь, впервые в практике процессов (если исключить мелкого мошенника Арнольда, прошедшего по делу Пятакова и других), совершенно чуждый государственному механизму человек, не замешанный ни в какие политические противоречия, стоял перед судом и «признавался»! Профессор Плетнев как бы представлял на суде безмолвную массу беспартийных, чьи страдания во время террора прошли бы иначе совершенно незамеченными.

Когда Ежов решил, что показания одного Левина окажутся явно недостаточными, он обратил внимание на другого главного медика, лечившего Горького. До революции Плетнев был членом конституционно-демократической (кадетской) партии, так что не могло быть и речи о воздействии на его «сознательность коммуниста». После же революции профессор совершенно отошел от политики, и против него, таким образом, был равно невозможен какой-либо политический шантаж. Он был известен в советских сановных кругах, лечил Орджоникидзе, [652] 161. См. Дубинский-Мухадзе, «Орджоникидзе», стр. 5. и есть даже сообщение, исходящее из кругов НКВД, что в момент «самоубийства» Орджоникидзе он был у него на дому. [653] 162. См. N. Magnus, Est et Ouest, п. 83, 1953 («La suppression de G.Ordjonikidze et du Professeur D. D. Pletnev»); см. также Armstrong, The Politics of Totalitarianism, p. 71.

Решение, принятое Ежовым о воздействии на профессора, было мерзким даже по ежовским стандартам. По тому, как развивались события, можно заключить, что решение состряпать историю о «медицинских убийствах» было принято вскоре после того, как Ежов занял пост Ягоды. Молодая женщина-провокатор, обычно используемая НКВД для компрометации иностранцев, была послана к Плетневу в качестве «пациентки». После двух визитов она вдруг обвинила профессора в том, что два года назад он якобы к ней «приставал». [654] 163. Orlov, pp. 267-8. В декабре 1936 года эта женщина стала ходить на квартиру к Плетневу, стала систематически досаждать его дочери и домработнице. Профессор пожаловался в милицию. [655] 164. См. «Правду», 8 июня 1937 («Профессор-насильник, садист»).

Вначале милиция как будто приняла жалобу, но вскоре оказалось, что ход дан контржалобе, принесенной шантажисткой на Плетнева.

8 июня 1937 года «Правда», нарушив свой обычный принцип не выступать по поводу индивидуальных преступлений, опубликовала огромный трехколонник под сенсационным заголовком: «Профессор-насильник, садист». В статье говорилось, что профессор Плетнев 17 июля 1934 года набросился на пациентку Б. и сильно укусил ее за грудь. Это, дескать, причинило ей хроническую травму, которую Плетнев, не будучи специалистом по грудным заболеваниям, пытался лечить. Увидев, что лечение его безуспешно, он обратился в милицию, чтобы его оградили от приставаний женщины. Милиция стала разбираться, а тем временем, 7 января, Б. написала Плетневу письмо, которое «Правда» характеризует как «потрясающий человеческий документ»: