Лев Рубинштейн - Повести

— Кто там?

— Это я, Пушкин… Послушай, Жанно, сходим во дворец?

— Сходим, — сказал Жанно, — только сапог не надевай, а то услышат.

— Как ты думаешь, есть там кто-нибудь?

— Караул стоит у наружных дверей. А в залах Екатерины могут быть только привидения.

— Например?

— Мало ли кто? Может быть, сама покойная императрица — в белом парике и бальном платье с лентой… И не ходит, а плавает по воздуху…

Пушкин отрывисто засмеялся.

— Послушай, Жанно, неужто ты веришь в привидения?

— Нет, — сказал Жанно.

— И я не верю. Старушка мирно спит в Петропавловском соборе. Так что бояться нечего…

Пушкин вдруг замолчал.

— Жанно… Кто там ходит по коридору?

— Наверно, дежурный дядька Фома.

Пушкин не отвечал.

— Жанно, — сказал он через несколько минут, — это не дядька. У дядьки сапоги скрипят. А этот ходит неслышно.

— Как же ты знаешь, что он ходит?

— Он шуршит возле дверей.

Жанно был мальчик решительный. Он встал с кровати, приоткрыл занавеску — и отпрянул.

Возле самой двери боком к Жанно возвышался Пилецкий. На нём был длинный чёрный халат, на голове ермолка. Он стоял опустив голову и сложив ладони перед лицом, словно молился.

— Закройте занавеску, Пущин, и ложитесь спать, — сказал он, не оборачиваясь.

Жанно хотел было спросить: «Что вы здесь делаете, господин инспектор?» — но ничего не сказал. Он тихо закрыл занавеску, а потом не удержался и снова чуть приоткрыл её.

Пилецкий передвинулся дальше. Теперь он стоял возле двери Пушкина.

Жанно подождал несколько минут и выглянул опять. Пилецкий находился возле двери лицеиста Саврасова.

Помолившись, он перешёл к следующей двери.

В течение получаса он передвигался от одной двери к другой. Лампа у дальней арки тускло освещала коридор. Длинная чёрная тень ползла за инспектором по стенам Лицея. От инспектора попахивало чем-то сладким, как от царя.

Жанно постучал в стенку.

— Саша, — зашептал он, — это Пилецкий. Он ходит от одной двери к другой и молится.

— Молится? — переспросил Пушкин. — Как бы не так! Он подслушивает.

Повое светило появилось на небе Царского Села.

Над беседками, мостиками и аллеями, между звёзд, висела яркая завитушка, похожая на перо петушиного хвоста. Панькина мать, выходя на улицу, каждый раз крестилась. Панькин отец, небольшой, суровый человек с густыми усами, поглядывая на завитушку, кряхтел и ёжился.

— Что это, батюшка? — спрашивал Панька.

— Небесное тело, именуемое комета. Летит своим чередом, нам до нее далеко.

— А почему мать боится?

— Матери всего боятся. Попы говорят, что сие есть божий знак.

— К чему?

— К войне.

— А с кем война?

— С французом. С Наполеоном — слыхал?

— Слыхал. Да ведь наши ихних побьют, чего ж тут бояться?

— Ты много ли на войне бывал? — сердито спросил отец.

— Не бывал вовсе.

— То-то… Война, сынок, — это огонь и разорение. Кто с войны вернётся, а кто и нет. И будут матери и отцы плакать. Были у меня два друга, десять лет вместе шагали, вместе кашу ели. Оба на Сен-Готарде остались… одного пулей уложило, другой с кручи сорвался…

Панька вспомнил про своего старшего брата Николая, гвардейского солдата.

— Батюшка, — сказал он, — а гвардия на войну ходит?

— Ходит, — отвечал отец. — А как же?

— И Николай пойдёт?

— Пойдёт, ежели надо будет, — насупившись, сказал отец.

— И я с ним!

— Ты? Кому ты там понадобился? Лучше понатаскай ельника. Видишь, начальство приказало махровую розу на восточной стороне сажать. Надо еловыми ветками прикрывать, как бы не поморозило.

— А куда же её сажать?

— На южной стороне надо. Там и сырости меньше. Роза любит сухие места, запомни! Да здесь государь гуляет, вот и сажай здесь…

Отец натянул картуз на уши и занялся розовыми кустами.

Панька завидовал брату Николаю. У Николая были лихие усы и блестящий кивер с золотыми шнурами. Ему разрешали ходить на побывку к родителям раз в год, к какому-нибудь большому празднику, и то потому, что родители его были дворцовыми служителями. Николай был в солдатах три года, а ещё ему оставалось служить двадцать два года. Соседские мальчишки набивались в садовничий дом и восхищённо трогали погоны, вензеля и тесак гвардейского солдата. Но Николай не хвастался своей блестящей формой. Он прогонял мальчишек, закуривал длинную трубку и рассказывал совсем не о геройских делах: о сердитом начальстве, о муштре, о холоде, о побоях — больше всего о побоях. Солдат били палками, шомполами, тростями, длинными прутьями, ножнами сабель и просто кулаками.

Били за малейшую провинность. Стоя во фрунте, кровь утирать не полагалось, но за испачканный кровью мундир ставили на караул вне очереди. А на карауле полагалось стоять, вытянувшись на морозе, в одном мундире, четыре часа.

— Ах ты голубь мой, — всхлипывала мать, — пропадает молодая твоя жизнь!

— Зато гвардия, — угрюмо говорил отец.

Паньке очень обидно было всё это слушать. Ему раньше казалось, что служить в гвардии весело и интересно, что гвардия — это что-то парадное, особенное, почти игрушечное, как дворцы, как беседки, статуи и фонтаны. А тут побои, мороз, строевая служба… Господин поручик пьяница, ротный командир зверь, солдат не человек… Панька сердито нахлобучивал картуз и уходил на улицу, где над всем великолепием Царского Села ярко горела в небе комета, предвещавшая войну.

— Итак, господа, — возгласил Кошанский, бросая на кафедру лист со своими записями, — повторяю, что ничто столько не отличает человека от прочих животных, как сила ума и дар слова. Сие прошу отметить в записках ваших.

Кошанский был профессором словесных наук. Человек он был круглый, пухлый и приятный, но близорукий. Сидя за кафедрой, он не мог издали разглядеть учеников, которые каждый за своей конторкой занимались разными делами: одни читали книги (это были Кюхельбекер и Вольховский), другие дремали (Дельвиг и сын директора Малиновский), третьи рисовали (Илличевский), четвёртые смотрели по сторонам и перешёптывались (Пущин и Пушкин). Слушали профессора немногие, и те позёвывали, вежливо прикрывая рот рукой. Записок не вёл никто.

Кошанский собрал бумаги и встал.

— А теперь, господа, — сказал он, — будем пробовать перья! Опишите мне, пожалуйста, розу стихами!

По классу прокатился гул голосов. Это было ново и интересно. Илличевский величественно обмакнул перо в чернильницу и красиво вывел на листе бумаги слово «роза». Наступила тишина, прерываемая только скрипом перьев.

Кошанский прохаживался между конторками, иногда поднося к глазам лорнет. Возле Илличевского он задержался.