Меликсетов - История Китая

161

Успешное распространение буддизма объяснялось рядом важ­ных причин. Прежде всего конфуцианство как официальная иде­ологическая доктрина империи в годы ее глубокого кризиса ушло на второй план. Создавшийся своеобразный духовный вакуум за­полнили буддизм и даосизм. Даосизм, пережив поражение, свя­занное с восстанием «желтых повязок» в конце Хань, в III—VI вв. вновь обрел прежние позиции и наряду с буддизмом стал попу­лярной религией. Своеобразное государство даосских патриархов из рода Чжан, сформировавшееся на окраинах развалившейся Ханьской империи, на протяжении веков снабжало страну обра­зованными и хорошо подготовленными для выполнения повсе­дневных обязанностей даосскими проповедниками, гадателями, врачевателями, алхимиками, геомантами и т.п. К их услугам охотно прибегали едва ли не все китайцы как в северных, так и в южных царствах. По буддийскому образцу даосы создали монастыри, став­шие очагами культуры. Именно там писали трактаты даосские ученые монахи, заложившие основу «Дао-цзана», аналога буд­дийской Трипитаки (компендиум текстов). Наиболее интересным из даосских трудов этого времени стал трактат Гэ Хуна «Баопу-цзы», в котором наряду с алхимическими изысканиями и рас­суждениями о бессмертии ощутимы и попытки сближения дао­сизма с конфуцианством.
Что касается конфуцианства, то его влияние в годы кризиса было более ощутимо на уровне образованной элиты, причем не только и не столько при дворах правителей (вначале лишь на Юге, позже, по мере китаизации северных варваров, и на Севе­ре, особенно в государстве тобийцев Северное Вэй), сколько в китайской деревне, оставшейся со времен Хань под влиянием сильных домов. Последние издревле были склонны к усвоению конфуцианских добродетелей, что создавало в деревне устойчи­вый фундамент для признания их патерналистской позиции. Вы­ходцы из образованных представителей сильных домов воспри­нимались всеми как старшие и требовали к себе должного уваже­ния. Утвердившись в рамках своих и соседних деревень, эти ревнители конфуцианства возрождали на массовом уровне древ­нее учение. Из числа этой элиты по мере стабилизации политичес­кой обстановки выдвигались и чиновники, постепенно составля­ющие остов привычной для Китая бюрократической структуры.
Расширение культурного горизонта привело к качественному сдвигу в самом способе мышления, обретавшем целостность и универсальность древней мудрости. Неповторимым колоритом отличалась противоречивая интеллектуальная жизнь образованной элиты. В своем кругу они обратились к практике свободных дис­куссий, так называемых «чистых бесед». Их темой становились

162

как традиционно конфуцианские, так и вызванные к жизни но­выми веяниями метафизические проблемы, в том числе рассуж­дения о бессмертии либо о буддийской нирване, о высшем пред­назначении человека, его отношениях с природой, обществом и государством.
При этом ученые конфуцианцы отнюдь не гнушались верова­ниями народного, т.е. широко распространившегося среди ки­тайского народа, даосизма. Об этом, в частности, свидетельству­ет появление в IV в. знаменитой книги конфуцианца (чиновника при цзиньском дворе) Гань Бао «Coy шэнь цзи» («Записки о поис­ках духов»), в которой были собраны даосские истории о нео­бычном и удивительном.
Наглядным выражением глубокого духовного перелома стал стиль жизни, отраженный в сборнике «О мире новые рассказы» («Ши шо синыой»). «Знаменитые мужи», духовные лидеры той поры, своим поведением отрицали омертвевшую форму офици­ального ритуала, все более перестававшего выполнять (как это было в древности) роль социального" регулятива в обществе. Вошло в моду демонстративное манкирование служебными обязанностями. Прямой вызов конфуцианской добропорядочности (вплоть до пре­небрежения погребальным ритуалом) выражался в подчеркнутой неряшливости, в изъявлении антипатии к сильным мира сего.
Провозглашенный знаменитым поэтом Цзи Каном принцип «переступить ритуал и утвердить естественность» стал реакцией на схоластику ханьского конфуцианства. Раскованная жизнь «зна­менитых мужей», запечатленная в метафоре «стиль ветра и пото­ка», ярко выражала экологичность китайской культуры. Ведь при­рода как фундаментальное начало всей жизни, включая человека, выступала его учителем (по-китайски — «прежде рожденным»). К познанию истины, природной по своей сути, была обращена личность художника-творца, вторящего целостности Неба и Земли.
Восторг от познанного изливался в стихе, выплескивался на свиток белого шелка. На стыке живописи и поэзии рождалось искусство каллиграфии, выявляя живописность китайского иероглифа, несущего зримые черты пиктограммы, картины, символа. Вершиной устремленности к познанию природы и мира человека стало непревзойденное искусство каллиграфа Ван Сич-жи (307—365). Равняясь на древних мудрецов, постигавших в ма­лом целое, он утверждал, что «почерк выдает злодея».
Продолжая традиции древнего династийного историописания, Фань Е составил «Историю Позднеханьской династии» («Хоу-ханьшу»). Проникнутая гражданским пафосом история противо­стояния трех государств «Сань го чжи» (III в.) была посвящена теме ответственности человека за содеянное им. Показательно,

163

что династийный труд запечатлел взаимодействие фольклорной и летописной традиций. В то время как бродячие сказители — «толкователи книг» — вели свое повествование по канве динас-тийной истории, последняя впитывала в себя дух народных пре­даний, буддийских сутр и даосских трактатов. В традиционной куль­туре целостно взаимодействовали все ее жанры, и недаром на основе «Сань го чжи» в XIV в. б^хл создан роман «Троецарствие».
Социальные конфликты и нашествия кочевников, происхо­дившие в III—V вв., не нарушили преемственности китайской культуры, хотя и вызвали некоторый ее упадок. Однако вскоре пульс интеллектуальной жизни был восстановлен.
В Цзянькане — столице Восточной Цзинь — жили видные ученые и писатели. В области математических знаний просла­вился ученый Цзу Чунчжи. Мыслитель Фань Чжэнь в трактате «О смертности духа» (507) опровергал тезис о бессмертии души. Свои имена прославили поэты. Наиболее ярким талантом выде­лялся Тао Юаньмин (365—427) — автор утопии «Персиковый источник».
В общении ханьцев — носителей древней оседлой культуры — с молодыми народами степи на бытийном уровне не всегда лег­ко было выявить минусы и плюсы. Ведь нередко и мелкие конф­ликты, и войны в масштабе крупных временных циклов в конеч­ном счете неожиданно оборачивались взаимокультурными при­обретениями двух сторон. Особое место в этом общении занял буддизм, ставший духовной скрепой культурного взаимодействия ханьцев с их кочевыми соседями.
Именно с III—V вв. в плавильном котле этносов шло интен­сивное и плодотворное взаимообогащение культур. Достаточно сказать, что кроме буддизма, пришедшего в Китай через степь, ханьцы заимствовали многое у кочевых соседей (и превратили в свое): седло, короткие куртки и штаны, отдельные виды голов­ных уборов и мебели, различные продукты скотоводства, музы­кальные инструменты и мотивы, танцы. Усвоение достижений степняков во многом способствовало сложению уникальной ки­тайской этнокультуры, впитавшей эти инокультурные элементы на своей собственной основе.