Нина Молева - Московские загадки

Но только большая правда о пушкинской эпохе заключена не в бытовых мелочах, а в судьбе и творчестве таких, как Александр Креницын, которому пока еще не нашлось места в пушкинском музее. Пройдут годы, и – почем знать! – у входа в тихий особняк появятся слова, которыми от лица литераторов декабристского круга почтил память Пушкина Креницын:

О схеме его жизни исследователи – со времени появления первых биографических эссе и вплоть до наших дней – не спорили. Детство и начало поэтического пути – Литва, вдохновившая первые сборники стихов, «Гражину», начало (законченных, впрочем, много позже) «Дзадов». Конец – Франция, поэтическая и политическая слава и нелепая гибель от холеры в Константинополе, куда привела надежда сразиться за свободу – наконец-то! – с оружием в руках. А между – русская ссылка. Пять лет мечты и борьбы за собственное освобождение. Слов нет, за пять лет могло случиться немало и плохого и хорошего, но суть не менялась: ссылка. Неволя. Насилие над личностью, творчеством, каждым поступком. Никакая дружба не могла здесь быть долгой, ни одно движение сердца – глубоким… Так ли?

24 октября 1824 года… Первый день ссыльного Мицкевича в Петербурге – первый день после страшного наводнения. Разнесенные по бревнышку жалкие лачуги. Сорванные кровли. Всплывшая утварь. Погибающие животные. Вереницы погребальных дрог. И гробы. Гробы, вымытые водой из кладбищенской земли. Будущий пушкинский «Медный всадник» возникнет во многом под впечатлением рассказов польского поэта.

Апокалипсис примиряющий. То, что представлялось могучей и безжалостной державой, оборачивалось тем людским горем, перед которым не бывает границ – национальных, религиозных… И почти сразу – встреча с тем, кто непонятным для петербуржцев образом предсказал день и час разгула стихии: с Юзефом Олешкевичем. Талантливым живописцем, рисовальщиком, бравшим первые уроки искусства в Вильно и закончившим их в мастерской прославленного Давида в Париже. Это Олешкевич открывает для поэта «северную Венецию», «околдовывает его» петербургской красотой, вводит в петербургские салоны. И знакомит с Пестелем, Бестужевым-Марлинским, Рылеевым. Ссыльный гимназический учитель предстает их доверенным другом, ими оцененным поэтом.

Чистые пруды.

Россия находилась в преддверии событий на Сенатской площади. Ждала минуты для решительного шага. Мицкевич относился к числу тех, кто свой шаг уже сделал – и еще полностью не расплатился за него. После семи месяцев заключения в волглой камере-келье одного из виленских монастырей ему предстояло дождаться определения места и срока будущей ссылки. Он был уже героем и мог стать мучеником.

Русскую ссылку Мицкевича предваряют строки Евгения Баратынского:

Пройдут считаные годы. Не станет Пушкина – известие, потрясшее польского поэта. Среди посвященных этому горю стихов окажутся и такие, за которые имя автора, доброго пушкинского знакомца поэта Александра Креницына, III Отделение предпишет вычеркнуть из российской словесности:

Масштаб чувств и действий гимназического учителя, или, как он сам себя называл, «безвестного пришельца», оставался для России образцовым.

Детство в крохотном сельце под Новогрудком, на самой границе Минской губернии. Со своими четырьмя с половиной тысячами жителей Новогрудок казался почти огромным городом, особенно если прибавить к сотне жилых домов развалины древнего замка, еще более древнюю православную Борисоглебскую церковь и вечные споры об основателе: Владимир Святой, креститель Руси, или Ярослав Мудрый? Для отца, с великим трудом зарабатывавшего на пропитание шести детей, ведшего полукрестьянский, полугородской образ жизни, единственной надеждой на будущее сыновей оставалось их образование, которое он мечтал, но так и не успел им дать. Мицкевич осиротел пятнадцати лет, и только случай позволил ему оказаться в Виленском университете – причем лишь после того, как им было подписано обязательство по окончании курса стать школьным учителем.

Ни редкие успехи в занятиях, ни первые стихи не могли этого будущего изменить. Мицкевич получил назначение на службу в Ковно. В чем-то это было удачей. Слишком хорошо помнилось, с каким трудом удалось когда-то собрать матери последние гроши на поездку в университет и как год за годом по той же причине приходилось отказываться от каникул в родном доме. Но четыре года в глухом провинциальном городке… Без друзей… Без литературной среды… Без политических собрании и споров… После окончания наполеоновской кампании, тем более после потери Польшей целостности и независимости особенно невыносимы были условия, предлагаемые самодержавием.

Слывший «железной рукой» будущий граф Новосильцев именем наместника Царства Польского выискивал участников студенческих обществ. Мицкевич уже вышел из университетских стен, но спасло его не это, а упорное молчание товарищей. Они слишком высоко ценили его как поэта и личность: его имени не назвал никто. Всю вину постарался взять на себя друг Мицкевича – Томаш Зан.

Выход был найден: срочная отправка подозрительного учителя в Петербург за назначением «по народному образованию в отдаленные местности».

После тихих сонных литовских городков впечатление от северной столицы было ошеломляющим: «Край пустынный, белый и открытый…» Ощущение его фантастических размеров, а в нем – заброшенности и трагизма каждой отдельной человеческой судьбы Мицкевич сохранит до конца своей жизни. О Петре Первом как символе самодержавия:

Когда во время одного из застолий будет поднят тост «Смерть царю!», Мицкевич откажется к нему присоединиться, сочтя эти слова пустым бахвальством. Откуда поэту было знать, что от событий на Сенатской площади их отделяют считаные месяцы?