Юлия Пушнова - Клеопатра: История любви и царствования

«Что мне предпринять, Менафт? Я растеряна и не могу рассуждать с необходимой холодностью. Что делать? Я приняла решение уехать прямо сейчас, сразу. Но что делать дальше?»

Менафт говорил тихо, чуть хрипловатым полушепотом. «Царице нужен совет, или я должен просто высказать свое мнение по поводу происходящего?»

«Совет, Менафт. И клянусь, я последую ему. Много ли у меня осталось таких друзей, как ты? Ведь я могу так тебя называть?»

Менафт не обиделся, услышав слова сомнения. Он был верным другом, он служил бы своей царице, даже если бы она оказалась в изгнании, даже если потеряла бы все. До самой смерти! Такую клятву он дал себе раз и навсегда.

«Наверное, придется проститься не только с Римом, но и со многими твоими планами, царица. Они ведь вовсе не были несбыточными, и от этого только больнее. Однако теперь необходимо спасти то, чего удалось достичь, и то, что у тебя осталось. Прежде всего позаботься о своей жизни, Великолепная. В Риме у тебя слишком много врагов».

Аммоний кивнул головой: «Да, царица. Многие сенаторы жалуются, что ты обидела их высокомерием. Они, глупцы, не понимают, что в твоем высокомерии больше настоящего царского величия, чем презрения к ним, подлым предателям и убийцам».

«Ты думаешь, Аммоний, мне не уйти от их мести?»

«Я думаю, что не это самое страшное, что ждет тебя Клеопатра. На родине не меньше у тебя врагов. Пора признаться в этом самой себе. Теперь легионеры Цезаря, которых он оставил в Александрии, не будут уже поддерживать тебя. Я очень хотел бы, чтобы эти мои слова были ошибкой, но они подчиняются теперь приказам Рима без Цезаря. А какой они получат приказ, известно лишь богам».

«Но я не могу допустить, чтобы мой Египет стал одной из провинций Рима. Им не удастся убрать меня с дороги!»

«Слава Осирису, я вижу прежнюю Клеопатру, владычицу бесстрашную и безжалостную! – Менафт воздел руки к небу и улыбнулся. – Я верю, теперь ты можешь рассуждать трезво. Спасти тебя и твоего сына – вот что сейчас стоит первой задачей. Сенат легко может принять закон, который обсуждался еще при жизни твоего отца – Великого Птолемея. На основании этого закона Египет попадает под влияние Рима. Поэтому надо торопиться».

Аммоний от нетерпения притоптывал сандалией по мраморному полу: «Мне кажется, что отчаиваться не стоит, царица. Ведь сейчас и сам Рим тоже потерял стабильность и уверенность. В городе паника. Заговор не принес желаемого результата. Убийство Цезаря, да пребудет с ним великий Осирис, не принесло покоя заговорщикам. Ведь у твоего римлянина было много друзей. Уже в день похорон негодованию их не было предела. Говорят, что многие из убийц покинули город».

«Я проклинаю их всех. Именем Исиды я проклинаю их и желаю скорейшей смерти. И чем тяжелее и страшнее она будет, тем легче будет душе Цезаря».

Менафт содрогнулся от того, сколько ненависти, силы и отчаяния было в голосе царицы. Да, не хотел бы он обрушить на свою голову такое проклятье.

«Я не уеду из Рима тотчас же. Я буду ждать несколько дней. Я знаю о завещании, и оно не станет для меня неожиданностью. Я дождусь, когда шакалы начнут свою драку и перекусают другу друга до смерти. И вот тогда я скажу, что мне хорошо»...

В день убийства Цезаря Цицерон выдвинул идею созыва сената преторами здесь же, на Капитолии, дабы народ сразу понял, кому будет теперь принадлежать руководство государством. Однако проект не имел успеха: большинство присутствующих, в том числе сами сенаторы, считали необходимым вступить в переговоры с консулом 44-го года Марком Антонием.

В первые часы после убийства диктатора наиболее видные цезарианцы испытывали страх и растерянность. Марк Антоний, опасаясь, что заговор направлен и против него, забаррикадировался в своем доме. Так же поступил начальник конницы Эмилий Лепид. Но эта растерянность длилась недолго. Уже на следующий день стало ясно, что заговорщики не имеют достаточно широкой и прочной опоры. Население Рима в своей массе им не сочувствовало, а ветераны Цезаря были настроены явно враждебно. Поэтому Марк Антоний, получивший в свое распоряжение семьсот миллионов сестерциев из государственной казны, а также из личных средств Цезаря сто миллионов сестерциев, воспрял духом и назначил на 17 марта заседание сената.

Это заседание было весьма бурным. Сначала сторонники заговорщиков предложили объявить Цезаря тираном, а убийцам его выразить одобрение и даже присвоить почетное наименование «благодетели». Тогда Антоний заявил, что если Цезарь будет признан тираном, то все его распоряжения автоматически станут недействительными. А ведь известно, что Цезарь, собираясь в длительный поход против парфян, провел ряд назначений и распоряжений, которые имеют прямое отношение ко многим из находившихся на заседании.

Слова Марка Антония произвели резкий перелом в настроении. Те сенаторы, которые только что пылко поддерживали заговорщиков или даже намекали на собственное участие в заговоре, теперь испугались, что могут потерять выгодные и почетные назначения. Они принялись чуть ли не восхвалять диктатора.

Марк Антоний предложил компромиссное решение: к заговорщикам применить амнистию – «забвение» и утвердить все распоряжения Цезаря.

На похоронах Антоний сделал все, чтобы потрясти публику. Он произнес хвалебную оду Цезарю, в конце которой, повысив голос до торжественного возгласа, поднял на копье окровавленную одежду убитого. После этого вынесли восковую скульптуру Цезаря, на которой очень натурально зияли 23 окровавленные раны. Объявлено было, что по завещанию каждому плебею принадлежало по триста сестерциев, а Риму в подарок отходили сады Цезаря над Тибром.

Толпа, вдохновленная Антонием, бросилась к зданию сената, где был убит диктатор. Желанием народа было немедленно уничтожить и само здание, и заговорщиков. «Огня, Огня!» – слышны были отчаянные крики. Один из народных трибунов, заподозренный в заговоре, был растерзан озверевшей толпой.

Брут и Кассий, не скрывая страха, бежали их города.

На вечные времена запретил Антоний диктатуру, оставив право называть последним диктатором только Юлия Цезаря.

Два долгих года прожила Клеопатра на берегу Тибра на прекрасной вилле, и вот пришло время покидать уютный дом, где все напоминало ей о возлюбленном.

Цицерон вслед царице пишет весьма нелицеприятные строчки в письме Аттику. Он не забыл тот случай с книгой и в отсутствие теперь могущественного покровителя решился на грубые неосторожные слова; «Я ненавижу царицу! Аммоний, человек, который берет на себя выполнение ее поручений, знает, что у меня для этого есть достаточные основания, хотя подарки, ею обещанные, не унижают мое достоинство, так как я мог бы даже принять их публично. А этот ее прислужник, Сара, помимо того что мошенник, кажется мне еще и наглецом. Только однажды видел я его в моем доме, и, когда я вежливо спросил, что он там делает, он ответил, что ищет Аттика. Наглость же царицы в то время, когда она жила в имении Цезаря за Тибром, я не мог вспоминать без негодования. Поэтому лучше не иметь дела с этим сборищем. Они, кажется, думают, что у меня нет не только присутствия духа, но и никаких чувств». Какое жестокое лицемерие, какая жестокая ненависть!