Олег Платонов - Николай II в секретной переписке

Думцы намерены, по окончании своей работы здесь, собраться в Москве для совещания, — необходимо решительно запретить, — это вызовет только большие смуты. — Надо их предупредить, что если они это сделают, созыв Думы будет отложен на очень долгий срок. Пригрози им, как они это делают министрам и правительству. — В Москве будет еще хуже, чем здесь — надо быть строгим. Ах, если б только можно было повесить Гучкова [375]!

Ты себе представить не можешь, как меня обрадовало твое дорогое письмо! Я прекрасно понимаю, как тебе трудно найти время для писания, поэтому меня это так глубоко трогает, мой дорогой.

Вот так имя — Пильц! Но, по крайней мере, грибы приятно есть. Теперь я понимаю, почему ты доволен Могилевом, — тебя там не тревожат.

Только что получила твою телеграмму. Слава Богу, известия в общем лучше. Так тревожно, что они пытаются отрезать Вильну, но, может быть, нам удастся поймать их в ловушку, — а потом Барановыми, как странно, — что теперь там? Здесь военные люди тоже думают, что через две недели дела поправятся. — Кня.жевич находит, что при уменьи можно при тяжелой неприятельской артиллерийской пальбе уменьшить число потерь быстрым передвижением войск за пределы прицела, так как дальнобойные орудия невозможно быстро перемещать. — Немецкие войска теперь гораздо худшего качества. — Мы только что встретили поезд, уходивший на фронт. Мы друг другу махали платками и шапками.

Наши большие потери очень тяжелы, но их еще больше. — Конечно, ты там более необходим теперь, и дорогая матушка это отлично понимает. Это хорошо, что ты днем иногда выходишь.

Сегодня погода была дивная, совершенно летняя. Я с А. поехала в моих дрожках на кладбище: хотела положить цветы на могилу Грузинского офицера, умершего в Большом Дворце ровно 6 месяцев тому назад, а затем взяла ее с собою намогилу Орлова [376], где она не была после своего несчастного случая.

Затем мы пошли к Знамению. Я отстояла половину обедни и отправилась в наш лазарет, где посидела с нашими ранеными. Завтракала на балконе, потом снимала Бэби на траве. — В 21/2 часа поехала в город в клинику Ел. П. [377], где видела наших пленных, вернувшихся из Германии и Австрии. Последние из них прибыли в этом месяце. — Твоя мама была там сегодня утром. — Мы видели несколько сот человек, и еще 70 из другого лазарета, потому что они горевали, что она их не посетила. В общем вид у них — недурной, хотя среди них было несколько несчастных слепых, много безруких и безногих — двое, увы! с скоротечной чахоткой; они были очень счастливы вернуться на родину. Я сказала им, что напишу тебе о том, что видела их. Потом поехали в Елагин — Феодор до того похудел, что я сперва приняла его за Андрюшу — он продолжает страдать желудком и очень слаб. — Ирина в Крыму, тоже больна желудком и лежит. У мамы вид хороший, Ксения волнуется, что дети нездоровы и не вместе. – Феодор, Никита, Ростислав и Вася здесь, а остальные 3 в Крыму [378].

Мне так хочется, чтобы Юсупов вернулся в Москву, — я думаю, что Зинаида его из страха удерживает. — В городе очень сильное движение, у меня прямо голова закружилась. — Я утомлена, но чувствую себя хорошо. — В Елагине наш скороход Вaxmuн и скороход твоей мама (бывший матрос) внесли меня на верх. – Дивный воздух, окно широко раскрыто. — Мы обыкновенно обедаем в детской, но сегодня я предпочла остаться внизу, так как устала и все тело болит. — Я постоянно думаю о тебе, мой ангел, молюсь за тебя от всей души и тоскую более, чем могу это выразить, но я счастлива, что ты там и что я, наконец, все знаю.

До свидания, дружок, курьер сейчас уезжает. Храни и благослови тебя Господь! Целую тебя нежно и крепко обнимаю. Твоя навеки старая женушка

Аликс.

Завтра приму Куломзина [379], Игнатьева [380], и с нами завтракает твой Эристов [381]. Дона приняла трех наших русских сестер милосердия, а мама сказала, что не желает принимать немецких, теперь же чувствует, что должна это сделать, и в то же время боится быть с ними грубой. — Михень и Мавра вследствие этого тоже не смели сначала, но теперь и они их примут. — Если меня спросят, что мне отвечать? Всякая любезность, им оказанная, заставит их быть добрее с нашими, и они никогда не смогут понять, если я отклоню их просьбу и не приму их. Здесь же, несомненно, будут возмущены мною, хотя мне кажется, что с сестрами Красного Креста совсем другое дело. — Что ты об этом думаешь, скажи мне, пожалуйста, мой ненаглядный? По-моему, я могу, — ведь это женщины, и я знаю, что Эрни или Онор примут наших, — также, вероятно, и Великая герцогиня Баденская.

Как скверно пахнут эти новые чернила! Я опять надушу письмо.

Царское Село. 3 сентября 1915 г.

Мой милый, дорогой Ники.

Серый день. Проглядывая газеты, я увидела, что Литке [382] убит — как это грустно! Он был одним из тех немногих, которые еще ни разу не были ранены, и притом такой хороший офицер. Бог мой, какие потери, сердце кровью обливается! Но наш Друг говорит, что они светильники, горящие перед престолом Господа Бога, а это восхитительно! Дивная смерть — за Государя и за родину свою! Не следует слишком много думать об этом, это уж очень больно. — Сын Павла уехал вчера вечером. после того, как утром причастился. Теперь оба ее сына на фронте, — бедная женщина, а это ведь изумительно одаренный мальчик, — поэтому-то его отъезд еще больней. Он скорее, нежели всякий другой, может быть взят из этого мира страданий [383]! — Не найдешь ли ты нужным вызвать к себе Юсупова? Дай ему инструкцию и скорее отошли его обратно в Москву. Он совершенно напрасно сидит здесь в то время, когда его присутствие ежеминутно может стать необходимым, — она удерживает его здесь. Но за Москвой нужен глаз, и нужно все заранее подготовить и действовать в согласии с военными властями, иначе снова возникнут беспорядки. Щербатов — ничтожество, — чтобы не сказать хуже, — и он не сможет помочь, если возникнут беспорядки, я в этом уверена. Только бы поскорей от него отделаться и чтобы ты мог хоть мельком взглянуть на Хвостова, годится ли он для тебя, — а не то Нейдгардт (последний такой педант!).

Слава Богу, ты продолжаешь быть таким же энергичным — пусть это чувствуется во всем и во всех твоих приказаниях здесь, в гадком тылу!

Мы будемпить чай у Михень.

Вот имена сыновей Маи Плоутин. Она умоляет дать сведения о них. Не может ли кто-нибудь в твоем штабе, либо Дрентельн, постараться раздобыть справку о них?

Ну, я, как обычно, поставила мои свечки, забежала поцеловать Аню, так как она уезжала в Петергоф, — затем была в лазарете на операции.

Твой Эристов завтракал с нами. Он постарел, чуть-чуть прихрамывает, — был ранен в ногу и лежал в Киеве, — не вынес лазаретного режима и устремился к нам.