Владимир Абаринов - Катынский лабиринт

Отдельная тема — юридическая ответственность виновников катынского убийства. С какого боку к ней ни подступись, говорить приходится о сталинских репрессиях в целом, хотя известные оттенки здесь существуют и учитывать их тоже необходимо. Официальные лица, от которых зависит принципиальное решение вопроса, в своих публичных выступлениях обычно ссылаются на срок давности, который, дескать, в данном случае истек. Между тем всякому юристу известно, что статья 48 УК РСФСР вопрос о применении срока давности к лицу. совершившему преступление, за которое может быть назначена смертная казнь, оставляет открытым он должен решаться судом. Катынскую же акцию следует квалифицировать как умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах (статья 102 УК РСФСР), то есть как преступление, караемое смертной казнью.

Далее. Катынская акция, вне всякого сомнения, является военным преступлением, в число которых, как гласит статья 6 Устава МВТ в Нюрнберге, входит нарушение законов и обычаев войны, в частности, убийства или истязания военнопленных. Советский Союз — участник Конвенции о неприменимости срока давности к военным преступлениям и к преступлениям против человечности от 26.11.1968. а в декабре 1983 года голосовал за резолюцию 38/99 Генеральной Ассамблеи ООН, согласно которой привлечение к ответственности лиц, виновных в этих преступлениях, является обязательством всех членов международною сообщества. К тому же и советское законодательство предусматривает наказание за военные преступления (статьи 266–269 УК РСФСР).

Распространено также мнение, что суд над виновниками сталинского террора невозможен, поскольку их нет в живых. Но и это не так: согласно статье 5 УПК РСФСР, уголовное дело может быть возбуждено и против умершего в тех случаях, «когда производство по делу необходимо для реабилитации умершего или возобновления дела в отношении других лиц по вновь открывшимся обстоятельствам».

Вынужденное «покаяние» — это еще не очищение от скверны сталинизма. Только суд может объявить сталинизм вне закона, а его пропаганду запретить де-юре без ущерба для плюрализма. Всяправда — вот гарант нашей способности к подлинному нравственному обновлению.

Процесс десталинизации только начинается. Главное — не остановиться на полпути, иначе «белые пятна» так и останутся «грязными». Это пятна не на истории, а на совести народа.

В 1991 году, еще до того, как были обнародованы катынские документы, в Москве вышла книга Владимира Абаринова «Катынский лабиринт». В настоящий момент книга вышла по-польски под заглавием «Катынские палачи». К польскому изданию автор написал предисловие, большую дополнительную главу 7, где излагает развитие темы Катыни в СССР-России после 1990 го, и постскриптум. При подготовке дополнительных материалов автор использовал информацию как из своего архива, так и из опубликованных в последние годы источников, в частности, из обстоятельного исследования И. С. Яжборовской, А. Ю. Яблокова и В. С. Парсадановой «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях» (РОССПЭН, Москва, 2001).

Эта книга писалась в другой жизни и другом мире. О них сегодня даже странно вспоминать. Будто листаешь семейный альбом фотографий и видишь себя в далеком детстве, наивного и глупого, и смотреть на себя прежнего немного стыдно, потому что ведь у каждого в детстве были стыдные тайны, о которых мама так и не узнала, но ты-то знаешь. И еще немного жалко себя — потому же, почему бывает жалко людей, запечатленных на довоенных или дореволюционных фотографиях: они не догадываются, чт о их ждет впереди.

Закат брежневской эпохи был таким медленным и долгим, что мы ничего не замечали. Лично я был уверен, что советский рейх простоит еще лет пятьсот. Это было абсурдное, вывернутое наизнанку государство, но рушиться ему было не от чего — ни извне, ни изнутри его никто не разрушал. Даже диссиденты требовали от вождей лишь одного: соблюдайте собственную конституцию. Кафкианская реальность, но иной нам было не дано, и мы приспособились к той, какая была.

Действительное разрушение большевистской империи началось тогда, когда потеряла свою эффективность пропаганда — машина крутилась, но на холостых оборотах. У нас просто наступила идиосинкразия: пропаганды было слишком много, и головной мозг стал сопротивляться. Это была защитная реакция организма.

В 70-е годы «железный занавес» уже основательно проржавел и прохудился. Несомненно, в Кремле думали над тем, как бы «выпустить пар», и при этом искали альтернативу «буржуазной» культуре. Так посредственный певец, но зато восторженный поклонник социализма американец Дин Рид стал в СССР звездой рок-н-ролла, а серб Гойко Митич — главным индейцем восточногерманских вестернов. Но самой большой брешью, самым широким окном в мир для моего поколения была Польша.

Сейчас уже и не вспомнить, с чего это началось. Максимы Станислава Ежи Леца я прочел раньше, чем увидел «Пепел и алмаз». И то и другое стало для меня откровением. Я был заворожен этим строем чувств и мыслей, этой неповторимой, неподражаемой смесью горького сарказма с высоким романтизмом, трагедии с фарсом, нежности со стойкостью. В нашей компании студентов московского института кинематографии слова «польское кино» были термином, не требующим объяснений. «Польское кино» не обязательно было польским. Прочитав сценарий однокурсника, я мог сказать ему: «Это польское кино». Такой оценкой можно было гордиться. Но она означала, что сценарий, скорее всего, так и останется рукописью. «Пейзаж после битвы» я увидел раньше, чем прочел Тадеуша Боровского, но и «Прощание с Марией» для меня — тоже «польское кино».

Позднее у меня появились друзья среди польских актеров и режиссеров, на московском кинофестивале польская делегация была самая общительная и раскованная, оправдывая присвоенное кем-то Польше звание «самого веселого барака в соцлагере», а однажды я наблюдал, как Даниэль Ольбрыхский давал интервью юной советской журналистке, на все вопросы отвечая исключительно цитатами из песен Владимира Высоцкого, и всякий раз в точку, и ни разу не повторился. Это был феерический спектакль! Журналистка смеялась вместе со всеми, но, когда поняла, что ни слова опубликовать не сможет, смех обратился в слезы, и кто-то сказал: «Ну что ты делаешь, Данила? Дай девочке нормальное интервью, а то ее с работы выгонят». И Данила дал нормальное интервью.

Потом наступил 1981 год, и дикторы советского телевидения строгими голосами вещали про «перерывы в работе» в Польше. Назвать забастовки «Солидарности» забастовками для кремлевского агитпропа было бы страшной крамолой: бастуют при капитализме, а при социализме бастовать не из-за чего. В моем кругу в те дни родилась фраза «Вся надежда на Польшу». И Польша надежду оправдала. Когда выяснилось, что Москва не пошлет войска в Польшу, мы поняли: польский бастион устоял, а советская империя обречена. Она скончалась естественной смертью, распалась, потому что пришел ей срок, потому что ослабли державшие ее скрепы страха.