Фердинанд Грегоровиус - История города Рима в Средние века

Трибун знал, что аристократия составила против него заговор и работала над низвержением его и при дворе папы. Он пришел вследствие этого к мысли одним ударом овладеть знатнейшими, и они нечаянно попали в те же силки, какие были уже поставлены им самим или предкам их Дон Арриго Кастильским и Генрихом VII. Приглашенные 14 сентября на банкет в Капитолии, явились знатнейшие синьоры. Встав из-за стола, за которым Стефан Колонна делал саркастические замечания насчет великолепной одежды трибуна, эти гости, пять Орсини и двое Колонн, заключены были в оковы и отведены в темницу. Маститый герой Стефан, пораженный и гневный, ходил ночью взад и вперед по запертой зале, стучался у дверей и предлагал большие суммы страже, но тщетно. Наутро вошли арачельские монахи готовить узников к смерти. Все они трепетали и принесли покаяние, один лишь Стефан отказывался верить в смерть свою от руки плебея. Колокол бедных грешников гудел; служители правосудия повели аристократов в обитую красным и белым сукном залу. Волнующийся народ ожидал казни знатнейших аристократов города. Но благоразумные граждане удержали Колу от крайностей. Сам он пощадил имя, положение и друзей благородных своих противников; он страшился столько же, может статься, собственных своих жертв, сколько они его. Мечтатель, от мановения руки которого зависели жизнь и смерть Колонн и Орсини, с загадочной усмешкой взошел на кафедру, произнес речь на текст: «Отпусти нам прегрешения наши» и объявил собравшемуся народу, что милует раскаивающихся баронов. Они присягнули законам республики. Впадая из одной крайности в другую, трибун боязливо осыпал их теперь отличиями, назначал консулами и патрициями, подарил каждому хоругвь с вытканными колосьями и великолепную одежду, пригласил их на трапезу примирения и устроил с ними публичный объезд верхом. 17 сентября причащался он с теми же магнатами у алтаря Арачели. Они разъехались по своим палаткам или замкам, убитые смертельным страхом и срамом и дрожа от желания отомстить плебею, проделавшему с ними столь ужасную игру. Благоразумные в Риме были недовольны. Говорили, что трибун зажег пожар, который не в силах более потушить.

Вероломное деяние произвело повсюду сенсацию. Давно разгневанный папа был жестоко поражен; могущество Колы казалось ему в далеком Авиньоне страшнее, чем было на деле; он просил его даже об освобождении или помиловании аристократов. Иные осуждали слабость трибуна. В самом деле Кола ди Риэнци доказал ею, что по самой природе не был предназначен играть роль тирана среди тиранов. Эццелин де Романо, Галеаццо, Висконти, Каструччио Каструкане, мельчайший, быть может, из городских тиранов, с презрением отвернулись бы от человека, заманившего в силок своих врагов не для того, чтобы их убить, но чтобы лишь опозорить. Сам Петрарка, упоенный идеями свободы, как якобинец французской революции, почтил бы отрубленные головы Колонн элегией, тираноубийцу же Колу — восторженным гимном; еще в 1352 г. не постигал он ошибки последнего — отпускать заключенных аристократов вооруженными вместо того, чтобы избавиться от них. Трибун не запятнал себя бесполезным пролитием крови, но, как актер, сыграл Мария и в глазах одних заслужил себе ненависть, в глазах других — презрение. Над ним сдвигались все более грозные тучи. Еще ранее, чем весть об этом эпизоде достигла Авиньона, папа решил выступить против Колы. Титул трибуна, рыцарское крещение, приглашение городов на торжество коронования, взимаемая с папских местечек дань, далее — все пущенные в действие идеи единства и братства Италии и величества римского народа вывели из себя Климента VI. Он предписал кардиналу Бертрану, легату для Сицилии, уже 21 августа отправиться, буде то возможно, в Рим. Враждебное настроение в Авиньоне явно обнаружилось также и в надругании над одним из гонцов Колы; на него напали на берегах Дюрансы, разломали его жезл, разорвали его грамоты, поранили его самого и запретили ему въезд в этот город. Совершилось это в конце августа, по поводу чего Петрарка в письме к трибуну изливал свой гнев на такое посрамление народного права. Когда папа узнал о событиях 15 августа и получил письмо Колы, в котором тот ему сообщал, что почти все города Сабины и Патримониума, ожесточенные несправедливым угнетением со стороны ректоров церкви, вручили ему 1 сентября синьорию, то повелел 19-го вице-ректору Патримониума оказать противодействие притязаниям Колы, охранить города от оккупации и потребовать помощи от ректоров Кампаньи и Сполето. Действия Колы были такого рода, что в глазах папы он должен был оказаться опаснейшим из всех революционеров. Что он не выступил против него ранее имело свои основания во всеобщем встреченном трибуном восторге, в страхе перед охватившим народ римский энтузиазмом и отчасти в отдаленности Авиньона от Рима. Осуществление замыслов трибуна не только разрушило бы Dominium Temporale, но вообще опрокинуло бы все легальные отношения церкви и империи. Он не опирался ни на какую партию; он не был ни гвельф, ни гибеллин; наоборот, он апеллировал к итальянской нации. Он действовал по политике германского императора; он требовал, чтобы папа резиденциею своей имел Рим, и вместе с тем прокламировал Рим столицей единой Италии, которой должны были принести в жертву муниципальный свой дух прочие все республики, «исконные чада» города. Он выставил основной тезис, что Рим и церковь составляют единое целое, подобно тому как, по его понятию, составляли одно империя и Рим. Этим он проводил мысль, что город этот есть источник и центр универсальной монархии и обеих ее властей, и открыто протестовал против Авиньона и тезиса, будто церковь находится там, где пребывает папа. Несомненно, что в случае достижения им действительного могущества он, по прецеденту Людовика Баварского, вернул бы римскому народу и избрание папы. Впервые голос Рима испугал папу в крепких стенах дворца его в Авиньоне; теперь постиг он, что на Тибре шло дело о чем-то другом, чем о низвержении аристократов и о демократизации городского управления; он мог уразуметь, что контроверсия заброшенного Рима с Авиньоном обращалась в вопрос национального антагонизма, что изгнание пап являлось вызовом национальному духу итальянцев и порождало движение, грозившее церкви схизмой, а папству — утратой исторического его положения в Италии.

В фантастических грезах Колы лежала твердая последовательность, а в безумствованиях его — логический метод. Как и натурально для его времени, искал он правовых основ для национальной метаморфозы Италии в догме о несокрушимом суверенитете римских сената и народа. Провозгласив его декретом своим от 1 августа и осуществив единство Италии путем объявления всех итальянцев свободными римскими гражданами, решил он призвать всю страну к восстановлению ее в форме национально-римской империи. По плану его все итальянцы должны были пользоваться правом избрания своего императора путем плебисцита и применять оное через 24 назначенных ими избирателей в Риме. Имевший быть избран, после Троицы 1348 г. новый император должен был быть итальянским патриотом; таким путем, через посредство латинского цезаря, долженствовало быть восстановлено прежнее единство нации, Италия — исцелиться от своей раздробленности и навсегда освободиться от позорного владычества «недостойных чужеземцев». Взгляд этот, правда, немногим отличался и от гвельфского, ибо и они утверждали, что избрание императора принадлежит народу римскому, а через него — всем итальянским общинам, сопричастным к правам римского гражданства и к римской свободе, и что к германским курфюрстам перешло оно, именем римского народа, лишь через посредство церкви. 19 сентября назначил Кола двух докторов прав, римского рыцаря Павла Ваяни и кремонца Бернарда де Поссолис, послами и отправил с полномочиями к городам и синьорам Италии склонять в пользу этого замечательного плана. Гениальный трибун рассчитывал достигнуть высокой цели, впервые смело и ясно начертанной им перед глазами своей нации, не предугадывая того, что путь к ней ведет через пятисотлетний лабиринт грехов и страданий. Он хотел начертать новые союзные статьи свободной и единой Италии на медных таблицах и, согласно старым обычаям, выставить на Капитолии, именуемом им метко «священным латинским дворцом». Нет сомнения, что под доброхотом итальянского отечества, на которого должен был пасть выбор в императоры, разумел он самого себя и мечтал уже о перемене титула трибуна Августа на императора Августа.