Лив Нансен-Хейер - Книга об отце (Нансен и мир)

Я глубоко уверена, что отец в основе был натурой рели­гиозной, но свободной от религиозно-мифологических догм. В священном изумлении взирал он на бесконечность и вели­чие вселенной и «преклонял колена у подножия вечности», как сам он выразился в своей речи «Наука и мораль» в Лондоне в 1907 году.

Усеянное звездами небо — самый верный друг в жизни, гово­рил он в этой же речи, оно всегда здесь, всегда дает мир, всегда напоминает тебе, что твои волнения, горести — преходящие ме­лочи.

Его воображение стремилось к неизвестному, но оно зиждилось не на пустом месте. Оно основывалось на знании и опыте и руко­водствовалось мыслью. Но все же он по всему своему складу был не просто ученым, его воображение идет от артистизма его натуры. Его сердце было восприимчиво ко всему прекрасному, ко всем добрым и нежным чувствам. В глубине души он был скромен и кроток.

Профессор Рагнар Йосефсон в одной речи, посвященной отцу, обратил внимание на то, что яркость его эмоциональной жизни по самому существу своему чужда ученому. У него чувства порой вторгались в науку. На протяжении всей своей жизни он, зани­маясь наукой, постоянно боролся с другими стремлениями, а в конце концов отказался от нее ради задач более насущных, ко­торые взывали к его чувству долга.

Даже как ученого его интересовала наука в ее отношении к человеку, та польза, которую она могла принести живой жизни. Поэтому в его личности и интересах не было противоречия между полярным исследователем и гуманистом. Он искал универсальной цели своей деятельности, и этим объясняется то, что в решающие поворотные моменты своей жизни он всегда выбирал ту задачу, которая в данный момент была важнее для человечества: в Норве­гии — в 1905 году, в Вашингтоне — в 1917 и в Женеве — в двадца­тые годы.

Не раз многообразие и разносторонность собственных ин­тересов казались ему несчастьем. Я думаю, часто ему казалось да­же, что он прожил неудачную жизнь, поскольку не сумел решитель­но ограничиться в жизни каким-то одним делом. В Сент-Эндрюсе он это даже сам говорит и особенно настоятельно советует скон­центрировать все усилия в той области, в которой, как ты сам чувст­вуешь, лежат твои способности. Он страдал, видя неуверенность, неустойчивость, разбазаривание способностей, и заставлял себя думать и действовать последовательно. Это стало решающим условием всех его достижений.

Сам он хорошо знал, что значит неустойчивость. Вероятно, после возвращения из экспедиции на «Фраме» он потому впал в такую тоску, что потерял прочное место в жизни. Он настолько весь отдался этой задаче, что не мог снести последовавшей затем пустоты. Найти новую цель удалось не сразу.

Но у него хватило внутренней силы, чтобы преодолеть одино­чество. Любя жизнь и все ее проявления с детской непосредствен­ностью, он теперь поставил перед собой задачу наедине с собой решить все трудности и добиться новой ясности. И с годами он создал более прочную и надежную основу для своего мировоззре­ния и понимания жизни.

В статье для «Форума» он изложил рационалистическую сто­рону своего миропонимания, зато в Сент-Эндрюсе, не скованный необходимостью обосновывать свои мысли философскими и эмпи­рическими доказательствами, он высказался непосредственно и го­рячо. Здесь он делает упор на творческой силе мысли, на реальном значении мечты в деле поисков новых, более высоких целей, на зна­нии как основе целеустремленной жизни, на значении воли и на­стойчивости. Эта речь проникнута непосредственным чувством, и оно-то и придало такую весомость его взглядам.

Посвятив себя после войны работе на благо человечества, он ценил в государственных деятелях волю к терпимости, а не обыч­ную политику с позиции силы. Благодаря этому он занимал в Же­неве совершенно особенное положение — единственное, которое позволило ему решать поручаемые задачи согласно своим убежде­ниям и взглядам. Он стоял на том, что особая миссия и права малых государств в Лиге наций являются символом всего того, что необходимо в будущей международной политике. Конкретно это выражалось в его борьбе против агрессии Муссолини и за то, чтобы Лига наций контролировала положение в подмандатных странах.

Нансена-ученого в последние годы затмил Нансен — полити­ческий деятель европейского масштаба. С другой стороны, его полярные экспедиции, совершенно естественно, получили большую известность, чем его научная работа, несмотря на то что его грен­ландский поход, а также экспедиция на «Фраме» были совершены с научными целями. И все же он был ученым — всей душой и серд­цем. Куда бы он ни попадал, путешествуя или выполняя поруче­ния, не имеющие отношения к науке, он повсюду собирал мате­риалы и сведения, которые могли расширить наши знания о Земле, ее народах и законах природы.

Профессор Харальд У. Свердруп пишет: «Если взглянуть на научную работу Нансена, то становится понятным, что именно те свойства, которые сделали его великим исследователем Арктики, пронизывают и всю его научную работу. Эти свойства — воображе­ние и комбинационный талант, смелость и вера в собственный ра­зум, которые не покидали его даже в том случае, когда его выводы не совпадали с общепринятым мнением. Это скрупулезность в сочетании с пониманием того, что мелочи не должны заслонять об­щую картину. И все это дополнялось редкой настойчивостью и тру­долюбием».

В том научно обоснованном мировоззрении, которому Нансен был верен до конца своих дней, основным было признание законо­мерности мироздания — его величия и целостности. Но, с дру­гой стороны, он всегда подчеркивал, что для мира духовного не существует пространства и времени. И духовную сферу он считал неотъемлемой привилегией человека, отличающей его от всей одушевленной и неодушевленной природы. Этот эмоциональный мотив всей своей деятельности и мировоззрения в речи, прочи­танной в Сент-Эндрюсе, он выразил образом, заимствованным у Бьёрнсона: «...и прямо к свету и к небосклону возносит храб­рость».

Да будет мне, как дочери Нансена, позволено сказать, что над его жизнью я вижу этот свет и этот небосклон.

Настал наконец неизбежный момент, когда отцу пришлось рас­плачиваться за годы, проведенные в тяжком труде без достаточ­ного отдыха. Быть осторожным он не умел, да и не хотел никогда. Вечно нужно было спешить. Передвигался он чуть ли не всегда только бегом, как дома, так и на улице. Было что-то такое в его темпераменте — не суетливость, но быстрота, не нервозность, но энергия. Мы все знали, что когда-нибудь они иссякнут.

И вот настал день, когда ему пришлось притормозить, когда он оказался последним на лыжне, и эта жизнь, отданная спасе­нию других жизней, начала клониться к закату.