Эмиль Мань - Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

– Маманга! – обратился он к своей гувернантке, мадам де Монгла, подетски переиначивая ее трудную фамилию. – Как тут дурно пахнет!

Для того чтобы дитя не лишилось чувств, пришлось сунуть ему под нос платочек, пропитанный уксусом. Скажете – восприятие капризного ребенка? Ничего подобного! Гораздо позже, уже став взрослым, Людовик по-прежнему страдал, вдыхая тлетворные миазмы, доносившиеся до его окон от вонючих дыр на набережных и из окружавших Лувр рвов, и постоянно старался сбежать из зачумленного города на лоно природы, где можно было по крайней мере проветрить легкие.

Никто лучше этого короля не понимал горестных стенаний его подданных, вынужденных дышать кошмарной вонью. Чтобы избавить несчастных от запаха, который источала грязь, сплошь устилавшая почву Парижа, Людовик XIII неоднократно приказывал реорганизовывать службу, отвечавшую за уборку мусора и до тех пор оказывавшуюся абсолютно не способной справиться с этим злом. Работники службы не находили иного средства лечения «болезни», кроме увеличения протяженности мостовых. Им удалось вымостить блоками песчаника довольно крупного размера, булыжниками или просто щебенкой все проезжие дороги и торговые пути, но отнюдь не жилые улочки, которые окончательно превратились в места сбора зловонных нечистот. Но, с другой стороны, среди указов короля появился и такой, что предписывал создать целую армию мусорщиков, вооруженных лопатами и тачками и призванных убирать именно улицы города, освобождая их от грязи; королевским же указом служащим в полиции вменялось в обязанность следить, как владельцы домов заботятся о том, чтобы территория перед их строениями ежедневно подметалась и даже отмывалась, причем уклонение от этой повинности грозило штрафом. Были введены специальные пошлины и увеличена плата за эти строения для того, чтобы покрыть расходы на мощение и уборку.

Но все громадные усилия, еще умножавшиеся опасениями перед чумой или другой заразой, оставались тщетными. Грязь и вонь не убывали. Грязь быстро покрывала заново вымощенные мостовые, и они скрывались под ее толстым слоем. Грязь сопротивлялась метле и лопате. Бессмысленно было выметать и смывать ее. Сложная смесь, в которую входили: навоз, оставленный на дорогах лошадями, ослами, мулами и прочими Божьими тварями, бесчисленными в городе и бесконечно по нему циркулировавшими; опять же навоз, но вываливавшийся из переполненных конюшен; очистки овощей и фруктов, брошенные куда придется откормщиками скота, пригнавшими его из деревни; всевозможные отбросы, чаще всего органические, ведущие свое происхождение из живодерен, боен, кожевенных и красильных мастерских; все это месиво, раздавленное колесами несметного количества повозок и разбавленное тиной, в которую превратилась вода в ручьях, ибо ручьи эти давно уже стали попросту сточными канавами, все это буро-черное месиво, как говорили современники, «шибало в нос не хуже горчицы», испуская одновременно трупный И отдающий адом серный запах…

Тот, кто освободил бы город от страшной грязи, стал бы самым почитаемым благодетелем для всех его обитателей, и они воздвигли бы в его честь храм, и они молились бы на него. Потому что не было ни единого жителя Парижа, кроме разве что самых отважных, кто не боялся бы этой грязи. Грязь разъедала одежду, от нее облупливались корпуса и днища карет, она постепенно, но неотвратимо разрушала все, на что попадала. «Руанский сифилис и парижская грязь исчезают только вместе с теми, кого они коснутся», – говорит старинная пословица. Необходимость вдыхать удушающий запах этой грязи вынудила монсеньора Альфонса дю Плесси де Ришелье, кардинала-архиепископа Лионского, примаса Галлии, который, не дрогнув, лечил больных чумой в своей провинции, отказаться от поездок в Париж даже тогда, когда его призывали туда важные дела, связанные с религией. На какие только хитрости и уловки не шли люди, чтобы избежать контакта с грязью! Дворяне приказывали седлать лошадей, для того чтобы ездить по городу. Судьи, врачи, богатые горожане взгромождались на мулов, менее зажиточные нанимали грузчиков и усаживались им на плечи. Именно грязь привела к тому, что вошло в обычай носить высокие сапоги: они спасали чулки и даже модные в ту пору короткие штаны от повреждений.

Явиться заляпанным грязью к даме, которую ты обхаживаешь? Нет, для галантного кавалера такое означало бы уронить свой престиж. Это было хорошо известно Таллеману де Рео, который, будучи влюбленным школяром, опустошал свой тощий кошелек ради того, чтобы взять напрокат лошадь и не появиться забрызганным вонючей грязью перед юной красоткой, которой он пытался навешать лапши на уши. В буржуазной среде тогда было принято ходить на балы в тонких туфлях или белых сапогах, причем обязательно должны были оставаться на виду, хотя бы полоской, шелковые чулки. Многим из «завитых», посещавших такие балы, не хватало средств на то, чтобы отправиться туда в карете. Так что же? Неужели они могли уподобиться мелким торгашам, неужели могли явиться на бал грязными как свиньи, рискуя вызвать шквал насмешек со стороны барышень? Да ни в коем случае! Голь на выдумки хитра. И они либо теснились как сельди в бочке, нанимая в складчину одну-единственную на всех карету, либо по одиночке шли пешком, надев высокие галоши, в сопровождении младшего братишки или за гроши согласившегося на это мальчишки-оборванца, который нес за щеголем его тонкие туфли или нарядные белые сапожки. Прибыв на место назначения, будущие танцоры находили укромный уголок почище в конюшне или дровяном сарае, снимали там грязные галоши и надевали праздничную обувь.

Однако случалось и так, что в доме, куда юного фата пригласили на бал, не было ни конюшни, ни дровяного сарая, способных дать приют для подобной операции. Шарль Сорель рассказывает о приключениях одного красавчика, который, не найдя себе ни носильщика, ни убежища для переобувания, вынужден был в сильном затруднении вернуться на улицу. Что оставалось делать? Пришлось устроиться на каменной тумбе, поставив рядом на землю свои нарядные сапожки. Юноша сбросил галоши, но пока он натягивал один сапог, мерзавец лакей, крутившийся поблизости, схватил второй и сломя голову помчался к дому. Наш бедолага, прихрамывая, бросился вслед с криком: «Держи вора!» и настиг его только у дверей парадной залы, куда прощелыга хотел заманить несчастного, чтобы над тем посмеялось все общество. Несчастному удалось вырвать из рук насмешника свое добро, он укрылся под лестницей, надел второй сапог, но, когда вновь появился в благородном собрании, от репутации его не осталось и следа, потому что он-де позволил себе выглядеть смешным в глазах куда более кокетливых, чем снисходительных, танцорок…