Нина Молева - Ее звали княжна Тараканова

Скрыться от глаз неусыпных наблюдателей, не начать биться в конвульсиях при посторонних, когда настороженное воображение заставляет во всем видеть надвигающуюся опасность. От любимца секретов нет. И Елизавета с ее обычной трезвой расчетливостью права — что он без нее? Ему ли не стараться всеми силами хранить угрожающую его благополучию тайну. Ему ли не знать, что расположением императрицы Разумовский поплатился, между прочим, и за молчаливое участие в начавшихся обсуждениях вопроса о готовом опустеть престоле. Граф, как всегда, заботился о своих заполонивших двор родственниках. Но подобной измены те, кому удается встать со смертного ложа, не прощают.

Если Шувалов и думал о будущем, то куда более осторожно, чем «друг нелицемерной». А пока его дело — неотступно следить, чтобы не носили покойников мимо дворца, чтобы нигде не мелькали траурные платья, никогда и ни при каких обстоятельствах не велись разговоры о смерти. Даже ближайшие, довереннейшие лица, умирая, словно растворялись, не вызывая никаких вопросов императрицы. Тень смерти — от нее должны были спасать тянувшиеся далеко за полночь театральные представления и следовавшие за ними балы и карточные партии. Елизавета решалась оказаться в постели не раньше рассвета — так казалось безопаснее, ближе к новому, уже начавшемуся дню.

Только 25 декабря 1761 года наступило все равно: в деревянном дворце у Полицейского моста, на берегу Мойки, императрицы не стало.

И. Г. Чернышев — И. И. Шувалову. Вена. 2 января 1762 г.

Понимаю, милостивый государь, в каком бедном состоянии было все любезное наше отечество, по распространившемся горестном слухе болезни нашей всемилостивейшей государыни матери; в каком же вы были, то мне по милости и дружбе вашей ко мне более других известно…

Их называли Орестом и Пиладом — заимствованный у древних символ мужской дружбы. Они охотно подписывали так и сами свои многочисленные письма. Но время «случая» и время, приходящее после него, — слишком разнятся одно от другого. И еще не отрекаясь, бог знает на что надеясь, вчерашние друзья с нескрываемым страхом всматриваются в подробности происходящего.

До нас дошло известие, что новый император заставил вас одеть на смотру в его присутствии шляпу — как его императорское величество великодушен и благороден (может, все как-то обойдется и не заденет вчерашних приближенных?). Нам сообщили, что император соизволил приобрести за полтораста тысяч ваш петербургский дом. Деньги — хотя и совсем незначительные относительно его действительной стоимости! — не помешают, но где предполагаете вы сами жить (не скрывается ли за этим, не дай бог, запрещение жить в столице?). В Вене ходят слухи о вашей предполагаемой поездке в Москву для осмотра университета. Вы всегда им серьезно занимались, но не означает ли это поселения в старой столице (сколько «бывших» находило в старой столице свое печальное убежище!). И снова толки, казалось бы, перепроверенные дипломатическими каналами, о вашем назначении начальником Кадетского корпуса. Император всегда благоволил к этому заведению (может, удастся при расчетливых действиях вообще удержаться в его окружении?). Откровенный страх, надежда, отчаяние, снова все более слабый проблеск надежды…

А что, если к тому же сделать попытки самому?…

И. И. Шувалов — Г. Г. Орлову. Петербург. 1763 г.

…Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия, а также и сестры моей. Наконец, я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство можете быть уверены, что даже в то время не выпрашивал я почестей, ни чинов, ни богатства. Я отказался от места вице-канцлера (1758), от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович (Андрей Васильевич, любимец Петра III. — Н. М. ), в присутствии которого я на коленях просил у него [Петра III] милости — уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ее императорскому величеству ныне славно царствующей государыне должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. Ваше сиятельство сами можете подтвердить это; я даже отваживался на некоторые меры в ее пользу, и некоторые лица подтвердят это. В течение прежнего царствования [Петра III] видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил мое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. Я возымел твердое намерение уехать из России. Случай представился к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, чтобы все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову (Алексей Петрович, любимец Петра III. — Н. М. ) сказать мне, что я должен последовать за ним, без особенной должности (в поход против Дании. — Н. М.) . Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе — обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений! Не буду излагать моих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случай обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. Наконец, божеское милосердие, спасая наше отечество, даровало нам такую государыню, на какую лишь могли рассчитывать искреннейшие пожелания добрых подданных, добрых русских. Своим царствованием она обещает нам счастие, благоденствие и всевозможное добро. И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные. Что сказать после этого, любезной мой господин? Что думает общество? Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения нашей матери! По теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать, любезной господин мой, скажите!

Но в этой попытке была тактическая ошибка — безукоризненный французский язык, которым написано это решающее для экс-фаворита письмо. Ни один иностранный язык не знаком братьям Орловым. Служба в полку с пятнадцати лет рядовыми солдатами мало чему могла научить и достаточно красноречиво свидетельствовала — ни о каком сколько-нибудь путном домашнем образовании речи здесь быть не могло. Знания, книги, науки не относятся к тому, что составляло их силу. Для Екатерины они нужны как простые, не знающие моральных препон исполнители. Совершить дворцовый переворот, убрать ненужных людей, проявить безмерную жестокость, а потом еще и ловко вывести «благодетельницу-матушку» из-под всяких подозрений — в этом братья не знали себе равных. Обращаться же к ним за содействием, помощью…