Джордж Бейкер - Август. Первый император Рима

Нет, не то; Цицерон признавал противоречие. Он всегда имел склонность к цезаризму!

Наконец Кассий стал склоняться к мысли отправиться на Сицилию, а Брут решил, что он может отправиться в Азию. Поскольку заниматься поставками зерна было ниже их достоинства, Сервилия позаботилась, чтобы этот пункт в предписании был вычеркнут; каким образом ей это удалось, она не сказала. Цицерон покинул собрание в некотором смятении. [10] Содержание этого разговора приводится столь подробно, поскольку его сохранил для нас Цицерон в «Письмах к Аттику», XV, 11. Совершенно очевидно, что они запутались. Единственным способом действенного сопротивления цезаризму был сам цезаризм! «Нет плана! Нет цели! Нет системы!» — восклицал он в письме к Аттику. Поскольку у него самого не было плана, он вряд ли мог винить в этом других.

Но если они собирались разъехаться, он тоже уедет. Он предполагал совершить путешествие на восток и через год, когда Гирций и Панса станут консулами, вернуться; и с таким намерением и с разрешения Долабеллы он отправился в путь.

Цицерон доплыл только до Сицилии: его задержали встречные ветры. Остановившись в Ленкопетре, на южной оконечности Мессинского пролива, он получил известие, которое изменило его планы. Появилась возможность мирного соглашения между Марком Антонием и Брутом и Кассием; требовалось его присутствие в Риме… На самом деле он не хотел уезжать за границу. Один день в Риме был ему дороже, чем целый сезон вне Италии. Ветер все еще был неблагоприятен, и это, кажется, предрешило его выбор. Он направился назад, в Помпеи. По пути встретил Брута, который объяснил, что произошло. Сервилия сдержала свое обещание. Условие поставок зерна было вычеркнуто из их предписания; вместо этого он получал в управление провинцию Крит, а Кассий — Кирену. Однако они туда не собирались. Их разногласия с Антонием усугублялись. Брут намеревался отправиться в Македонию, а Кассий — в Сирию — словом, завязывался сложный узел. Это была война! Возможно, они были правы. Возможно, среди суетной жизни заморского лагеря не было места пожилому политику и философу. Его место в Риме. Брут тоже так думал. Если он едет туда на смерть, ну что ж, все они движутся к смерти, и главное — выбрать наилучшее для этого место. Так они расстались и больше никогда не встречались.

Цицерон прибыл в Рим 31 августа. Его встретили значительные перемены. Он больше не раздумывал, что ему делать. Он собирался кое-что предпринять и знал, что именно, а стоило или нет это делать, уже было не важно. Правда, он не рассчитывал столкнуться с враждебными легионами, но для некоторых людей враждебная аудитория страшнее легионов, и Марк Туллий Цицерон смог в этом убедиться. Он собирался, если удастся, привлечь аудиторию на свою сторону, но, если не получится, что ж, он исчезнет, как исчезли до него Тиберий и Гай Гракхи, например, имена которых известны всему Риму. Судя по полусерьезному названию речей, которые он произносил той осенью, — «Филиппики», он хотел провести параллель между своим теперешним положением и положением Демосфена, великого греческого оратора, политического противника Филиппа Македонского. Ситуация действительно была схожей. Правда, Цицерон находился в большей опасности, чем в свое время Демосфен.

На следующий день, 1 сентября, в сенате состоялось заседание, но, поскольку главным вопросом были мероприятия, связанные с оказанием почестей Цезарю как божеству, Цицерон туда не явился. Целью этого мероприятия было отделить колеблющихся и заставить оппортунистов себя выявить, что Цицерон, естественно, всячески приветствовал. Марк Антоний, возмущенный его нарочитым и подозрительным отсутствием, витийствовал на заседании. 2 сентября он отсутствовал, и теперь на первый план вышел Цицерон. Это была его сцена, он так же принадлежал ей, как Цезарь принадлежал полю битвы или кабине для голосования или как Красе принадлежал счетной конторе. Он мог оказаться глупым стариком среди сверкающих мечей, но не был таковым на трибуне. Он знал свое дело.

Это заседание сената вошло в историю, поскольку Цицерон произнес тогда речь, известную как «Первая филиппика». Она стала объявлением войны.

Громадная разница между сражающимися на поле боя с оружием и сражающимися посредством слов в том, что оружием можно убить врага и тогда он перестает существовать; но слова только ранят, и они способны разозлить врага и сделать его еще опаснее. Цицерон мог говорить так, что его слова были подобны ударам бича. Для нас латынь мертва; но, когда говорил Цицерон, она была такой же живой и острой, как речь, произнесенная в Париже или Нью-Йорке. Цицерон намеренно принял такой тон, он наперед знал, как отреагирует Антоний. Люди, к которым он обращался, были растерянны, колебались; они готовы были идти туда, куда направит их твердая рука. Теперь это была его аудитория, как днем раньше она была аудиторией Антония.

Он рассказал им, почему намеревался отправиться за границу и почему вернулся. Он описал свое расставание с Брутом и выразил сожаление, что он, Цицерон, менее достойный, возвратился в город, куда заказан путь истинному спасителю государства. Сегодня он пришел, чтобы высказать кое-какие соображения, которые останутся в документах, если вдруг «несчастный случай» заставит его замолчать. Затем он стал излагать события дня, прибегнув к самой изощренной риторике, и сказал, что никогда бы не согласился осквернить государство столь отвратительным деянием — он так и сказал: «отвратительным», — смешивая почести, которых достойны божества, с почестями, которые собираются оказать умершему… В заключение он призвал их всех подумать, является ли диктаторская власть путем к истинной славе и не лучше ли уважение и любовь равных, чем любой триумф над ними.

Сенаторы слушали и трепетали, но что могло закрасться им в головы, о том лучше всего мог судить Марк Антоний. Он явно был разъярен этой речью, но и напуган. Он выступил перед сенатом, но не на следующий день, а 19 сентября; это время он посвятил составлению ответной речи, удалившись в свое загородное поместье. То обстоятельство, что ему понадобилось для ответа семнадцать дней, говорит о том, как серьезно он воспринял бичующие речи Цицерона.

Настало 19 сентября, и сенат, который, по иронии судьбы, собрался в храме Согласия, был полон. Марк Антоний явился в сопровождении охранников, однако Цицерона там не было. Он хотел прийти и в случае необходимости стать мучеником, но, как и при сходных обстоятельствах со святым Павлом, друзья умоляли его не приходить. Антоний собирался обратиться с речью к сенату, в котором не было того единственного человека, присутствия которого он желал. Однако сторонники Цезаря, выслушав его, несомненно, захотят побеседовать кое о чем с Цицероном.