Сергей Утченко - Цицерон и его время

Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его жизненного пути совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о том, чтобы ниспровергнуть республику и самому занять положение монарха, была Помпею абсолютно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему целиком армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем вовсе не была, как это обычно трактуют, борьбой двух претендентов на престол, скорее это было состязание трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), эллинистической монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т.е. принципата. И дальше Эд. Мейер развивает свое основное воззрение на «принципат» Помпея, который якобы предвосхищал режим, установленный Октавианом Августом.

На наш взгляд, обе вышеприведенные характеристики страдают одним и тем же недостатком. В них вольно (как у Моммзена) или невольно (как у Эд. Мейера) Помпей сопоставляется с Цезарем, или, вернее, происходит сопоставление в более общем и широком смысле — сопоставляется некий эталон гения с эталоном посредственности, ограниченности. Причем представлению об эталоне гения, как правило, сопутствует тот взгляд, что истинно выдающемуся государственному деятелю всегда свойственно стремление к захвату единоличной власти и, собственно говоря, именно это стремление и делает того или иного политического деятеля выдающимся, гениальным. В этом плане небезынтересно отметить парадоксальное обстоятельство: Помпею обычно вменяются в упрек те самые качества, о которых применительно к другим политическим деятелям (например, Марий, Сулла, наконец, Цезарь) с сожалением говорится как об отсутствующих в данном случае моральных нормах и критериях.

Очевидно, если отказаться от подобного предвзятого и неприемлемого в методологическом отношении противопоставления «гения» и «посредственности», личность Помпея без особого труда может занять подобающее ей место. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный — его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была цитатой из Софокла — и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе аристократического уважения к римским законам и обычаям. Его наиболее характерной чертой было отсутствие авантюризма, т.е. того качества, которое импонирует многим историкам, как древним, так и новейшим. Отсюда — безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды получал «неограниченный империй» и пользовался таким объемом и широтой власти, каких не имел до него ни один римский военачальник, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии со всеми требованиями римской конституции. Он также дважды (в 70 и 62 гг.) распускал свои войска вопреки всем ожиданиям (во всяком случае в 62 г.), что опять–таки диктовалось обычаем и неписаными положениями римской конституции. Наконец, он еще раз получил фактически неограниченную власть, когда в дальнейшем, в 52 г., был избран консулом «без коллеги». Но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, избрание его было обставлено вполне «законно». Таким образом, сам Помпей, по своей инициативе, ни разу не нарушил ни законов, ни традиций и поступал так, «как должно». Конечна, ему иногда приходилось искать окольные пути, но он ни разу не действовал антиконституционно. Поэтому вся его карьера — редчайший в истории Рима пример завоевания чрезвычайно крупных успехов «честным» путем, что с удивлением отмечали еще сами древние. Кстати сказать, так, «как должно», он поступал не только в подобных случаях. Таким же образом он действовал во время кампании на Балканском полуострове: одержав победу над Цезарем при Диррахии и считая, что уже сделано все, что должно и как должно, он не развивал успеха и получил затем Фарсал. Думается, что эта гипертрофированная лояльность и стремление поступать «как должно» не могут быть признаны сами по себе ни чертой гениальности, ни чертой посредственности. Но тем не менее это — характерная черта самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: он «охотно поставил бы себя вне закона, если бы это можно было сделать, не покидая законной почвы». Вместе с тем Моммзен совершенно неправ, рисуя облик деятеля и человека более чем посредственного, бесхарактерного, к тому же лишенного мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне в тот момент, когда она, по мнению того же Моммзена, лежала от него так близко.

Но с другой стороны, едва ли прав и Эд. Мейер, считающий, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства! — от царской короны и в том Гипотетическом случае, если бы она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой маловероятной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания считать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после принятия законов, даровавших ему неограниченный империй, или после предложения об избрании его консулом «без коллеги».

Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если, конечно, понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как и «эллинистическая монархия» Цезаря. Следует иметь в виду, что и принципат Августа, не говоря уже о Помпеевом «принципате», представлял собой на деле отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измысленную «систему», но некое политическое образование, сложившееся, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных факторов.

В заключение можно согласиться с утверждением Эд. Мейера, что Помпей не был политическим мыслителем. Но с другой стороны, ведь и политические мыслители не так уж часто бывают выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как и многие военные люди, имел определенное понятие (и чувство!) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если учесть, что именно так действуют не только посредственности, но гораздо чаще, чем это принято думать, и гении, с той лишь разницей, что последним историки приписывают затем провиденциальное значение, то образ Помпея становится для нас более ясным.