Соломон Шварц - Антисемитизм в Советском Союзе (1918–1952)

И. Г. Гликсман, проведший в годы войны около трех лет в Советском Союзе (в тюрьмах, в лагере и в местах рассеяния польских ссыльных и беженцев), бывший варшавский адвокат и осторожный наблюдатель, не склонный к преувеличениям, в своем докладе Американскому Еврейскому Комитету о судьбах польских евреев в Советском Союзе в годы войны писал об антисемитизме, на который наталкивались польские евреи в Средней Азии:

«Депортированные [польские евреи] встречались на работе с местным населением, русскими, украинцами, татарами и другими, тоже сосланными или свободными. Те часто были настроены антисемитски и пытались затруднить работу евреев и причинить им максимум неприятностей. Сравнительно низкий уровень производительности труда депортированных евреев — результат физического истощения и отсутствия опыта — служил в глазах местного населения доказательством нежелания евреев заниматься физическим трудом, что будто бы составляет характерную черту евреев. Таково же часто было мнение и директоров различных предприятий, в которых работали депортированные. Иногда и высшие служащие из среды свободного русского населения относились с нескрываемой враждебностью к евреям, поручая им самую трудную работу.

Даже и практика НКВД, решающего и наиболее авторитетного фактора в русской жизни, не была свободна от антисемитизма: допуская льготы для не-еврейских беженцев, нквд-сты открыто создавали трудности для евреев». 213

Росту этих настроений много содействовала активность, которую беженцы из Польши вскоре начали проявлять на товарном рынке. Черта эта очень отчетливо сказалась в показаниях беженцев из Советского Союза — польских и советских евреев, — среди которых Американским Еврейским Комитетом летом 1948 года был произведен в Нью-Йорке опрос о пережитом ими в годы войны. В докладе Рахили Эрлих об итогах этого опроса мы читаем:

«Польские евреи сначала думали обеспечить свое существование, работая в качестве рабочих в промышленных предприятиях, колхозах, кооперативах ремесленников. Но вскоре они убедились, что регулярный заработок, который им обеспечивает этот труд, не спасает их от угрозы голодной смерти. Чтобы выжить, был только один путь — рынок, торговля, „спекуляция“. Ш. [один из опрошенных] рассказывает:

„Я поступил на работу на хлопковую плантацию [совхоз?]. За вычетом подоходного и военного налогов, удержаний на правительственный заем и взносов в фонд культуры [?] мой заработок достигал 150–180 рублей в месяц. На эти деньги можно было прожить лишь несколько дней. Я взял поэтому дополнительную ночную работу. Во время эпидемии я рыл могилы и делал гробы. Я собирал также тряпки и шил из них обувь и домашние туфли, которые продавал на рынке“.

„Рынок“ отнюдь не был изобретением польских евреев. Это подлинная советская реальность. Голод и страх ослабеть настолько, что они уже не сумеют выжить и добраться до дому, заставлял польских евреев прибегать к рыночным операциям, хотели ли они этого или нет… Опрошенные сообщают в один голос о тех из польских беженцев и депортированных, кто не пошел на рынок, что они медленно умирали от истощения». 214

Но не только польские евреи, но и эвакуированные в глубь страны советские евреи часто чувствовали враждебное к себе отношение местного населения.

Здесь сказалась старая болячка, обострившаяся в обстановке резкого ухудшения общих условий существования населения в годы войны и лишь осложненная характерной аргументацией военного времени. Гликсман в своем докладе писал об этом:

«Во время последней войны антисемитизм в России значительно усилился. Евреев несправедливо упрекали в уклонении от военной службы и особенно от службы на фронте. В это время наблюдались также случаи оскорблений евреев, угроз, выбрасывания евреев из хлебных очередей и т. п.» 215

Но была, по-видимому, и еще одна причина роста антисемитских настроений в районах, куда направлялся эвакуационный поток. Здесь в скрытой форме проявился антагонизм между основной массой населения в провинции и привилегированной частью бюрократии в центрах страны. Эвакуация учреждений из этих центров в глубокий тыл дала возможность местному населению очень осязательно ощутить этот социальный контраст. Привилегированный слой составлял, правда, лишь небольшое меньшинство среди эвакуированных и евреи в свою очередь составляли лишь небольшое меньшинство в рамках этого привилегированного слоя. Но при невозможности открытого проявления общественного недовольства, недовольство это ищет своего выражения на окольных путях и — такова уже механика этого болезненного социально-психологического процесса — находит выход в антисемитизме. Гликсман правильно это отметил:

«Другая группа русских евреев, принадлежавшая главным образом к бюрократии и располагавшая значительными денежными средствами, вызывала враждебность местного населения за вздувание цен на вольном рынке, которые и без того были очень высоки». 216

Наблюдения других свидетелей не менее характерны. В показаниях опрошенных в Нью-Йорке летом 1948 г. евреев-беженцев из Советского Союза есть немало указаний на антисемитизм местного советского населения:

«Не-еврейское население Ташкента встретило евреев, эвакуированных с Украины, недружелюбно. Раздавались голоса: „Посмотрите-ка на этих евреев. У них у всех много денег“» (Л.).

«В колхозе, в котором нас поселили, нас сначала встретили хорошо, приняв нас за поляков. Но когда колхозники узнали, что мы евреи, начался ропот: „Евреи убили Христа. Евреи не хотят воевать“» (К. Р.).

«В овцеводческом колхозе в Астраханском районе колхозники, особенно молодежь, утверждали, что они знают наверняка, что вина за войну лежит на евреях» (X). 217

В этой группе показаний особенно выделяются показания об антисемитизме в Красной Армии:

«Брат мой рассказывал мне, что русские солдаты на фронте часто говорили о богатстве евреев, о том, что у них много денег и что следовало бы всех их убить» (Л.).

«В армии стар и млад старались убедить меня, что есть много евреев в Минске и Москве, но что на фронте нет ни одного еврея. „Мы должны воевать за них“. В „дружеской“ форме мне говорили: „Вы сумасшедший. Все ваши сидят дома, в безопасности, как же это вы оказались на фронте?“» (М. К.). 218

Последнее показание (М. К.) принадлежит польскому еврею, который вскоре после прихода советских войск в восточную Польшу добровольно уехал в Советский Союз, позже поступил в Красную Армию, был затем произведен в офицеры, был дважды ранен и закончил войну в польской армии Берлинга. Тот же свидетель передает свой разговор с советским офицером:

«Вы еврей. Я тоже. Я из Бердичева. Русское имя мне дали в армии. Это делается сейчас потому что власти боятся в армии антисемитизма». 219