Юрий Шевцов - Новая идеология: голодомор

Сильнейшим после Октябрьской революции был голод 1921–1922 годов в Поволжье, вызванный не только жестокой засухой, но и истощением страны в ходе мировой и Гражданской войн. Во всех остальных случаях голод возникал в силу неурожая или природного бедствия, поражавшего сельское хозяйство отдельных регионов. Запас прочности у крестьянских хозяйств был невелик. Год-два-три природных сложностей – запасы хозяйств заканчивались и наступал тотальный региональный голод. Раньше, когда рядом с крестьянами существовал помещик со своим товарным производством хлеба, у крестьянина была страховка – взять в долг, отработать, вымолить. Однако и у помещичьего хозяйства был свой предел прочности, неурожаи могли обессилить и его.

Спасением было только бегство в регионы России, не охваченные неурожаем, но бегство было чревато смертью в дороге.

Голод приходил обычно зимой, а куда можно массово бежать в России зимой? Весной же ослабленный зимним голодом крестьянин массово бежать уже не мог, тем более что зарождалась надежда на весну, на будущий урожай, надо было начинать посевную.

Частый российский голод был нормой. Российский крестьянин был уязвим для голода как часть местности. Почти каждые десять лет любой регион России испытывал удар более или менее сильного голода: на грань голода ставили война, неудачная административная политика, рост налогов, переход к новому типу хозяйства и новым культурам. Хозяйство крестьян было слишком слабым, слишком близка была грань, за которой оно переставало их кормить.

Голод был следствием самого существования крестьянского хозяйства. Голод был структурным и неизбежным.

Большой голод приходил не каждый год, но каждое поколение хотя бы один раз его испытывало. И всегда голод довлел над деревней постоянным малым зримым недоеданием менее успешных односельчан: многодетных семей, малоземельных, вдов, сирот, семей без мужчин, безлошадных, должников...

Вполне закономерно, что периодический голод и постоянная угроза голода деформировали крестьянскую мораль. Деревня разделилась на две противостоящие друг другу части: на тех, кто вел успешное хозяйство или был связан с городом материально – то есть тех, кому голодная смерть не угрожала, – и на тех, кто находился на грани голода, кто зависел от колебаний погоды и климата – то есть тех, у кого было мало земли, слабое здоровье, много детей и т. д. В российской деревне эти две группы именовались обычно бедняками и кулаками.

В деревне всегда был более или менее крупный слой людей, которые не могли вырваться из бедности и полуголодного или просто голодного существования. И они вовсе не являлись исключительно порочными людьми: пьющими, ленивыми, вороватыми, на чем всегда настаивали люди городские и в особенности чиновный люд.

Возможно ли было удержать в деревне, расколотой на два класса, единую мораль? Нет, выстроить действенную, воплощенную в дело интегрированную мораль в деревенской общине и большой семье было невозможно.

Церковь в крестьянских обществах не стала реальным институтом, который предложил бы крестьянам действенное решение одной лишь элементарной принципиально важной для религии проблемы – неизбежного голода и голодной смерти детей, стариков, женщин, а потом и мужчин. В российских реалиях 1920-х годов каждый умерший от голода сельский ребенок был колоссальным ударом по семейной морали, соседской солидарности, церкви и священнику; каждый ребенок, находившийся на грани голода, каждая старуха с протянутой рукой были капелькой в чашу беспощадной ненависти бедных к богатым, бедняка к кулаку. Деревня всегда жила в состоянии вяло или резко текущей гражданской войны. И главными жертвами этой войны были умершие от нищеты и голода соседи и родственники.

Была ли какая-то альтернатива аморализации крестьянских обществ? Абсолютная мораль требовала обязательной солидарности перед внешними угрозами и спасения «своих» от смерти. Моральная деревня и мораль в деревне – это солидарность во имя использования всех имеющихся в деревне ресурсов ради выживания. Это обязательно социальная система, направленная против крупнотоварного производства, если оно влечет за собой нехватку продуктов или социальное расслоение.

С идеей «жизни по правде», «жизни в любви и добре» мог выступить кто угодно – священник, политический агитатор, сектант, отец семейства... Но если в деревне были богатые люди, они оказывались врагами не просто бедных, а врагами самой морали.

Деревня, расколотая на кулаков и бедняков при господстве кулаков и их морали, основанной на праве частной собственности, – это деревня, где допустимы нищета и голод односельчан. Деревня, которая выбирает солидарность и абсолютную мораль, то есть деревня, готовая спасать «своих» от смерти сообща, дает больше гарантий от голода своим жителям: хоть и в нищете, но в голодный год живы все или почти все. Такая деревня сродни идеальной большой семье, а часто в реальности она и была большой семьей. Крестьянский уравнительный утопизм – это не игра ума городского интеллигента, а реальная, проверенная голодовками и коллективной тяжелой работой практика сохранения своей души чистой, а родных людей – живыми.

Поскольку советскую деревню в 1932–1933 годах охватил столь громадный голод, следовательно, деревня раскололась. Если крестьянство не побежало во все стороны массово и не пошло войной на власть, как воевало в это время в Китае или чуть раньше в России, в Тамбовской губернии, Западной Сибири или на Украине, значит, в деревне в 1932–1933 годах прошла внутренняя война, и голодные смерти – жертвы этой войны.

Можно ли было избежать сползания в голод?

С экономической точки зрения, холодной и прагматичной, вывод однозначен: большой голод в крестьянской стране был неизбежен, вопрос заключался только в его масштабах и характере. На протяжении двадцатых годов XX века кризис все время нарастал. И хотя для большинства он был не заметен, специалисты его видели хорошо. Так, следствием нарастающих реальных проблем с нехваткой зерна для городов явилась форсированная коллективизация, и «зерновые забастовки» и «зерновые кризисы» в 1920-х годах происходили едва ли не ежегодно.

Василь Касьян. После погрома, 1928 год

История, выстроенная вокруг бюрократических решений, обычно оставляет в тени главное – борьбу внутри самой деревни. Деревня могла отвергнуть коллективизацию и голод так, как отторгла коммунистов в конце Гражданской войны, и вынудить вернуться к НЭПу. Однако этого не произошло. Значит, деревня в целом приняла политику коллективизации, и история коллективизации, сползания в голод и выхода из голода – это в первую очередь история борьбы, развернувшейся внутри самой деревни.