Анна Антоновская - Базалетский бой (Великий Моурави - 5)

А сыну Саакадзе в это мгновение привиделась иная, незнакомая девушка. Она плавно опускалась к роднику, неся на плече узкогорлый кунган, и нежная песня ее сливалась с притаенным журчанием ручейка...

Шли дни один за другим, отмеривая странное, почти призрачное время.

Хварамзе, впервые познавшая, что любовь может стать источником страдания, все чаще обращала умоляющие взгляды на Русудан.

И вот в дремотном саду, спускающемся к берегу пенящегося Риони, Русудан задушевно беседовала с сыном. Слишком трудное дело... Как коснешься другой души? Но царевна так молила...

- Мой мальчик... Ты ведь знаешь, не в моем характере напрашиваться на откровенное признание... но...

- Знаю, моя лучшая из матерей, о чем твоя беседа.

- Тогда...

- Разве царевна не замечает на моей куладже желтую розу?

- Бывает, что на сердце не накинешь узду.

Умолкли. Тени легли под глазами Автандила, и взор его был устремлен в какую-то неведомую даль. "Нет, не с Автандилом, - поняла Русудан, - суждено царевне встречать радостное утро. Точно факел в сыром лесу - вспыхнет и погаснет, не успев воспламениться".

- Что сказать мне царевне?

- Скажи, золотая: "Если царь и приятный моим мыслям царевич Александр не раздумают..."

- Об этом говорить не стоит, они не раздумают.

- Тогда скажи: "Когда Великий Моурави победоносно возвратится в Картли и над нашим домом вновь зареет знамя "барс, потрясающий копьем", я, если пожелает мой отец, склонюсь перед царевной и проведу ее под скрещенными шашками".*

______________

* Старинный свадебный обычай в Грузии.

- Увы, мой мальчик, если сердце молчит, уста обретают жестокость.

Русудан поднялась - больше говорить не о чем. Как провинившийся, шел за нею Автандил. И совсем некстати припомнилась ему лягушка, вскочившая на подоконник. Да, это было там, в Бенари... Какое счастливое время! И, точно найдя причину своему смятению, дрогнувшим голосом прошептал:

- Тяжело мне без Даутбека.

Нежно обняв сына, Русудан поцеловала его кудри, и они стали говорить о самом любимом...

Георгий был почти безучастен к происходящему. По утрам с трудом поднимал отяжелевшую голову от подушки, и как бы нехотя исчезали мрачные видения ночи, оставляя в покоях ощущение только что отгремевшей битвы: лязг клинков, ржание коней, переливы рожка. Невидящими глазами вглядывался он в полуовальное окно имеретинского замка и шорох занавесок принимал за шелест знамен. Потом заботливый голос Русудан возвращал его к обычным треволнениям дня, - он принимал из ее рук чашу с отваром из сока сладкого граната или прикладывал к вискам красные зерна лаконоса. Но оцепенение не проходило. Хотелось уйти на далекое поле, зарыться там лицом в густую траву и не слышать ни клекота хищных птиц, ни жужжания пчел, ни человеческих слов, назойливых и докучных.

Равнодушным движением он надевал темную чоху, на ней зловеще искрилась черная звезда, и лишь в силу привычки двигался он, широко расправив могучие плечи, поправляя потускневшие кольца усов и любезно отвечая на поклоны.

А придворным представлялось: перед ними гигант, олицетворение легенды, в течение двадцати пяти лет тревожащий умы и сердца.

И потоки лести, сладкой до приторности, беззастенчиво низвергались на Саакадзе. Он привык к двуличию льстивых князей Картли, но имеретинское княжество могло по праву получить пальму первенства за искусство лжи и лести.

Нетрудно догадаться, зачем царь Георгий Третий, возложив на себя зубчатую корону, унизанную жемчугом, и облачившись в муаровый кафтан с золотым кружевом, устроил пышное совещание князей совместно с духовенством. Справа от царя сидел католикос Малахия, кутатели - митрополит Кутаисский, гелатели - митрополит Гелатский, архиепископы Хонский, Джручский, Никорцминдский, епископы, архимандриты и настоятели. Слева двадцать князей Нагорной Имерети и двадцать - Долинной.

Но нет, не изменяет Георгий Саакадзе своему слову, не льстится ни на какие посулы. И потом... слишком тесно в Имерети даже усталому "барсу".

А имеретины все убеждали, взывали к сокровенным чувствам, пророчили суд божий, ссылались на законы земли.

- Мудрый Моурави, ты, как хороший искусник, из солнечных блесков добываешь золото и из лунных лучей - серебро. А разве имеретинское войско для тебя не то же серебро? Не с ним ли ты найдешь то золото, что недавно потерял?

- Ты, источник умственный, просветил нас удивительными деяниями, так тебе ли не склонить сонм врагов к стопам своим?

- Единый бог, безначальный и бесконечный, неведомый и страшный, неприступно в небесах обитающий, - повелитель небесный и земной! Он взирает на воинство свое! Сын мой, зачем искать у нечестивцев то, что предлагают тебе братья во Христе?

- Святой отец, - Саакадзе, как всегда, склонился перед католикосом, не властен я над мыслями, обуревающими меня. Не только священная месть толкает меня в погоню за бурей! Нет, не смею я использовать народ Имерети для битвы, как верно ты определил, с нечестивцами сатаны.

- А разве Леван Дадиани, пожелавший покорить Имерети и править ею по-собачьи, не менее достоин удара твоего меча? - с укоризной сказал царь, приподняв оправленный золотом жезл так, чтобы стал виден резной на камне образ.

- Царь царствующих изрек истину! Утешь меня, возьми с войском моим под свой покров! - вскрикнул Джоджуа. - Пойдем на Левана, ослепленного злом и корыстолюбием!

- Присоедини и меня к войску своему! - проговорил пожилой князь, рисуясь благородной осанкой и искоса наблюдая, какое впечатление произвело его великодушие на Саакадзе.

И князья наперебой стали предлагать свои войска, коней, запасы, но при этом сами страстно жаждали лишь одного: мечом Саакадзе поразить Левана Мегрельского и навсегда избавить свои владения от опасности.

На минуту Саакадзе померещилось, что он в Метехи и бряцают своими доспехами, мечтая о мече Моурави, князья Картли, устрашенные новой угрозой: "Вот князь Чиджавадзе - чем не Квели Церетели? А почтительный Баадур не похож ли на двуликого Джавахишвили? А Джоджуа? О, этот похож на десять князей, отмеченных одним лицемерием! И остальным мог бы дать двойную фамилию".

Саакадзе затаил усмешку. "Нет, владетели, Моурави создан не для сохранения замков, не для упрочения ваших устоев! Я ли ради получения от вас войска для битвы с врагами не ублажал вас? Я ли не обогащал ваших глехи воинскими званиями? Не возвеличивал ли ваши фамильные знамена в битвах? Не прославлял ли ваших княгинь? Как видно, правдива пословица: "Сколько хищников ни корми, все в лес тянутся".

"Колеблется Саакадзе!" - так превратно истолковали его молчание духовенство и князья Нагорной и Долинной Имерети и усилили натиск.

- Добром помянем, Моурави, непостижимое благочестие твое! - проговорил митрополит Захарий и вскинул правую руку, как бы призывая в свидетели небо.