Андрей Губин - Молоко волчицы

Богатырей - на корм! курам!

Кормил и Глеб кур мясом, но не конями. Сердце скотовода облилось кровью. Убивать скот приходилось и ему, но так вот, на машине, он никогда не видел. И посочувствовал меньшим братьям. Немало перевидал он людских арестантов, но так не переживал, как при виде коней в тесном решетчатом ящике. Потому что люди-арестанты при случае могли сами стать конвоирами. Кони - никогда.

Боже мой! За каких-нибудь десять лет даже горы изменились! Половину одной стесали на камень - динамитом рвут, под другой город вырос. Изменилась и станица. Первый порядок - тьфу ты, дьявол! - надо переходить по зеленому огоньку - нешто поймут быки? Но быков не видать, потеснили с главных улиц. И лица новые, чуждые, незнакомые.

"Мужитва понаехала!"

Есть и радостные перемены - сильно обмелел Подкумок:

"Запустила чертова власть речку!"

Д о м в о л ч и ц ы потемнел, будто просел, похилилась железная волчица, утратила ярый блеск зубов и сосцов, отполированных ветрами и снегами. На крыше, чтоб вы провалились, две трубы:

"Ровно у мужиков".

По занавескам видно, люди живут. Веранду занехаили. Ворот нет остались белые ноздреватого камня столбы с ржавыми винтами:

"Дуй, ветер, тащи крышу, в поле травушка не расти!"

Ставни не крашены со времен Глеба. Сукины сыны - желоб водосточный починить не могут, угол фундамента подмыт. Ступени парадного заколоченного крыльца заросли травой, но стоят прочно. Камни тесали, как сейчас помнит, с дядей Анисимом под бугром, красным от маков, Солнце в тот день палило. Потом ударила гроза с молоньей - спасались под яром, гудящим от черной воды. Клены под окнами срублены. Строений и служб нет. Уничтожен "кабинет" Глеба, лавчонка прадеда Парфена Старицкого.

По двору прошла голорукая баба, сзывая цыплят. Цыплята выбегали из зарослей хрена, посаженного Прасковьей Харитоновной.

Как там в подвале - цел ли тайник?

К Синенкиным идти не посмел - Мария давно не отвечала на письма. Долго не мог отдышаться у речки на пригорке, запорошенном гусиным пухом. Тут и он пас гусей еще бесштанным мальцом. Потом телят. Купался. Купал коней. Было здесь в старину игрище, дотемна играли в орла, чиркали спички и зажигалки, чтобы рассмотреть упавшую монету.

Интересно, сохранилось ли то добро, что разносили с Ванькой по дворам перед раскулачиванием? И должок какой-то ему причитается со станичников.

По улицам прошел быстро, избегая встречных. Зашел к троюродной тетке Анфисе Тимофеевне Коршак. Восьмидесятилетняя тетка обняла "служивого", всплакнула. Все казаки близкой присяги с ее сыном, думала она, воевали в его красном отряде. И тетка первым делом спросила:

- К Денису заходил?

- Видал.

- Добро, не обессудь, проели в голодовку. Оконные рамы целы, вот они, можешь забрать.

- Нет, спросил так, для порядка.

Анфиса Тимофеевна сняла с божницы Библию в серебряных крышках, большую, как икона.

- Пускай лежит, тетя, это Спиридонова.

Узнав невеселые станичные новости - колхозами живут, стал прощаться. Бабка захлопотала:

- Постой, я тебе четверть молочка налью...

- Куда ж мне его? - горько усмехнулся Глеб. Обдало теплотой старинного хлебосольства. Вот такие были и мать, и Мария - всех оделят, никого не забудут, того накормить, тому с собой дать - русские люди!

- А где ж ты проживаешь, голубчик? - наклоняет бабка тугое ухо.

- Я теперь, тетя, проживаю в гостиницах - в "Метрополиях", "Бристолиях" да "Гранд-отелиях"!

- Головушка горькая! - запричитала старуха. - А хоть кормят там?

- Два официанта стоят за столом - один вина подливает, другой вареники в рот бросает, как тому цыгану!

- Ну, слава богу, - крестится успокоенная мать.

Во дворе Михея кинулась на него овчарка, загремев цепью. Он небрежно оттолкнул ее. Собака с недоумением навострила уши, завиляла хвостом. Из-за сарайчика выглянул Ванька Сонич, приемыш Глеба.

- Сынок! - всхлипнул Глеб.

Взволновался и Ванька при виде скитальца.

Торопясь подошел Михей. Братья расцеловались. Обрадовалась Ульяна. Под заветной яблоней готовит-стол.

День долог и ясен. В прозрачной синеве смешался с кучевыми облаками Эльбрус. Плеснёт форель в двух шагах. Радужные индюки пыжатся на траве. Бежит и бежит вода, светлая снеговая слеза Шат-горы, куда бежит - никто не знает.

- Рассказывай! - как на допросе, сказал старший брат.

Что ему рассказывать? Жил потихоньку, да и все. Ну, дурак был, кулаков давно отменили конституцией, и слова такого нет, а Глеб все хоронился в норках. Постепенно скиталец разговорился.

После бурь и гроз Кавказа поселился в старом Самарканде. Стал адъютантом Тамерлана - сторожевал при гробнице повелителя. Торговал там порошками от бесплодия, милиции это не понравилось, пришлось уволиться. Поступил грузчиком на шелкомотальную фабрику, заваленную желтыми стогами коконов. Он научился мотать шелк на станке, разбирался в тутовнике, шелковичных червях - маленькая такая скотина, а пользительная. Его поставили в ткацкий цех, где работались тяжелые, скользкие джемперы ярких расцветок. В период стахановского движения первым стал работать на шести станках. Зарабатывал так, что и при нэпе не снилось.

Почему ушел с фабрики, Глеб умолчал. А было так. Остановили его на проходной. Пощупали. Восемь джемперов на нем. "Холодно?" - "Дюже замерз!" - признался казак в азиатской жаре. "Ну пошли, сейчас согреем". С ведущей профессии его перевели на подсобную - в завхозы. Но так и не перевоспитали - опять попался с джемперами. Видно, кашу с Советской властью не сваришь, не дали работать. Стал простым свидетелем прорастанья всемирных судеб. Пошел опять в сторожа в городе на реке Амударья, на туркмено-еврейское кладбище, разграниченное стеноп. Платили ему две общины - мусульманская и нудаистская.

Покойники вели себя тихо. Ни агитации, ни профвзносов, ни собраний, за исключением последних - у могилы. Сон на зеленых полянках под цветущими розами и персиковыми деревцами.

Цветы на могилы приносили в газетах. Сторож читал их и подозревал мир в сумасшествии. Пишут: в Америке сжигают зерно, топят в море какао, выливают в реки вино. Кто этому поверит? Не он, рыцарь копейки, наследник Иудушки и господина Гобсека. И зерно и вино продать можно.

Умолчал он и о сюжетах кладбищенских мечтаний. А были они достойны поэм. Окончив дела мертвых, гробмейстер ложился в гамак, привязанный к душистым деревьям, наблюдал движение древних светил и предавался разгульным мечтам, в которых он - бог, хозяин, самостоятельный господин. Здесь ему никто не указ. Вот он поворачивает рычаги, режет миров приводные ремни - и катастрофическая тишь закрементовала планету. Союзы, блоки, народы, государства - все стерто с лица земли. Но вещи остались - так действует нейтронная бомба. И вот ему, Харону, за многие страдания одному дарована жизнь. Тут было два сюжета. Если творцу угодно, он станет схимником. Пища святого - шиповник и вода. На многогрешное тело багряницу из конского волоса. Пахать клинушек землицы деревянным букарем. Освещаться смольем. Пророчествовать перед птицами и травами. Данный сюжет рассчитан на то, чтобы господь внял его молитве-мечте и сотворил светопреставление. А уж потом Глеб Васильевич развернется. Соберет всесветное золото, пустит все заводы - отсутствие людей не смущало. Все доходы - в один сундук. Ему каждая долька солнца, апельсинового на востоке, гранатового на западе. Горы, цветы, облака, моря - ему. Пространство и время тоже Есаулову-сыну. Пробовал приблизительно подсчитывать мировые прибыли - нулей не хватало.