Андрей Губин - Молоко волчицы

Поминки продолжались допоздна. Спиридон и Мария пели плач о гибели казацкого войска.

Из-за лесов дремучих

Казаченьки идут

И на руках могучих

Товарища несут.

Носилки не простые

Из ружей сложены,

А поперек стальные

Две шашечки положены.

Шнурочки с пистолетов

Украсили бойца.

Мы молча относили

К могиле мертвеца...

ВСТРЕЧА В БУДУЩЕМ

Стояла ранняя осень. На товарной станции немцы раздавали одежду, снятую с расстрелянных. Глеб побежал туда, но только постоял рядом, побогател мысленно - залитую кровью одежду брали уголовники. Лишь день зря потерял. А ему надо наверстывать время, упущенное в кладбищенской спячке.

Вновь возродилась старинная мечта: стать хозяином свечного или канительного заводика - при нэпе начинал, не дали, а теперь уже и здоровье не то, и сумраки разные лезут в душу.

...На желтом жнивье сидел он в санях. Бежала к нему собака, мордой потянулась к нему, он испужался, жестко стал ее душить, она покорливо не противилась, наконец тело длинно дрогнуло и ослабло, понял: кончилась, и пальцы отпустил. И удивился: рядом уже не собака, а маленький человечий выкидыш, но белый, как юное тело...

Проснулся, подумал: собака во сне хорошо, к другу. Но до обеда муторно на душе было, будто с перепоя.

Он уже купил Яшку, осла, смастерил хомут и ездил на купленной колеснице плуга - колеса разновеликие. В его памяти хранились желтые быки, заработанные в дни пастушества, белые кони, потерянные в революцию, кобыла Машка и азиатский верблюд. Глеб откровенно завидовал верблюдам - неделю идут по песку без воды и еды. Тяготила телесная оболочка, подверженная болезням, голоду, похоти - стать бы чистым, бездумным духом! Убыточным временем он считал сон, праздники и сузил это время до предела. С работниками оказалось туго. Позвал Ваньку-приемыша, а ему, черту, к Спиридону в колхоз идти приспичило - при немцах в колхоз!

- Зажирел, сатана! Распустила их Советская власть! Обленился - мыша не поймает! Кол-хоз!..

Возвращаясь с товарки, встретил бабушку Маланью, узнал, что продает она пару колес с осью, а это большой дефицит. Золотиха повела в сарай. Заскрипела дверь. Солнце упало на пыльную рухлядь ушедшей эры.

Еще от древности, когда и ржавый гвоздик и веревочка ценились переселенцами, в казачестве ничто негодное не выбрасывалось. Изнашивался на нет сапог - его не бросали, не отдавали старьевщику - кидали в катух, на чердак, в сарай. Разбился горшок - туда же, вдруг и пригодится когда. Случалось, наследники возами сжигали это добро, везли на свалку, но сами копили такое же. Отец Золотихи был мебельщиком, помер лет тридцать назад, передав науку красного дерева Ваньке Хмелеву, а паутина все оплетает турецкие кресла, рассохшие винные бочки, столы мореного дуба с потерянными ногами, останки гитар и сундуков, внутри которых не молк скрип жуков-пильщиков и древоточцев.

В хламе, собранном Маланьей и ее мужем дядей Анисимом, Глеб без труда угадал колеса его арбы - фамилия жигалом выжжена. Замуравленные битым скарбом, погружались они в ночь ночей. Много спиц выпало, как зубы из старческого рта. На ранах-трещинах железные бинты, положенные разными кузнецами.

- Дебелые еще, - сказала мало постаревшая Золотиха и запросила пять тысяч советскими - нешто немец устоит против русского!

Советские Глеб уже поменял на марки. Маланья марки не брала. Призналась, что-к вечеру ждет еще покупателей колес. Пришлось отдать две золотые монеты, но выклянчил придачу - хомут, коней все равно приобретать придется. Положено купцу ставить магарыч, но поставила бабка. Она еще молодится, напомнила Глебу, как им пришлось мыться в бане вместе, когда Глеб жил в кизячном скирде. Старая карга - туда же! - в гости вечерком приглашала!

Подремонтировал хозяин арбу, перебрал в памяти дороги колес - и фиалки мяли, и в реке купались, и под лафетом ходили, и хлебом на них торговал, и крутились на свечном заводике - тогда еще Оладику руку помяло, не лезь в машину! И в колхозе, видать, побывали, и на похоронных дрогах были, откуда, по словам Золотихи, попали к ней в сарай. Грузовая была арба, сто пудов подымала. И быки ее таскали, и слепая Машка, а ныне, в годы старости и оскудения, впряжен в арбу ишачок ростом с хорошую собаку.

Поутру поехал Глеб Васильевич в Чугуеву балку - оглобли новые вырубить. Серый, как мышь, пузатый ослик деликатно семенил ножками. Колеса еще сохраняли тот особенный пристук, который позволяет узнать своих за версту. Возница сидит на передке, сбивая пятками кочки. Погромыхивает топор. В сумке ком брынзы, лепешка и бутылка с квасом - Маша налила.

На аэродроме согнанные бабы, инвалиды и дети роют траншеи. Их охраняет коротконогий ефрейтор в пятнистой накидке. Немец раскурил трубку, взятую в кармане убитого араба в Африке, и завыла сирена - воздух! Бабы мигом легли в мелких траншеях. Дети выглядывают, куда полетят бомбы. Сиганул и Глеб в укрытие, прихватив топор и сумку, - не сперли бы еще в суматохе!

Три краснозвездных самолета развернулись. Черные чушки оторвались от самолетов, как поросята от матки. Нарастает ужасающий, пронзительный свист металла. Покуривает трубку старый ефрейтор - грудь в крестах.

Взрыв! Взрыв! Взрыв!..

С немца сорвало фуражку, глиной запорошило нарукавную пальму. Ефрейтор спокойно выколачивает трубку о кованый каблук - табак вырвало. Добродушно смотрит на мир. Сытый победитель. Ягуар, прошедший три части света. Нордическая раса. В бомбежку и ему неуютно, но славяне не должны этого видеть.

Самолеты ушли, догоняемые пухлыми зенитными облачками разрывов. Глеб взобрался на арбу, дернул вожжи из чемоданных ремней. Проезжая мимо ефрейтора, обнюхал немца. А пора сказать, что носом Глеб видел лучше, нежели глазами. Когда-то вожделенно обонял священный запах нафталина всех скряг бальзам и фимиам, знал запахи бедности, беспомощности, сиротства, одиночества, богатства, запах золота, ведомый лишь ему. Почему-то от немца пахло паленой шерстью, что настораживало. На всякий случай Глеб приложил два пальца к папахе и выложил весь запас немецких слов:

- Зер гут!

Как, эта свинья еще радуется бомбежке? Ефрейтор в упор наставил ствол автомата на осла. Яшка дрожью кожи отгонял мух и не обратил внимания на близкую смерть. Зато хозяин взмолился. В штанах искусно спрятан маузер, но не будешь же бить в немца!

Натешившись, ефрейтор сменил гнев на милость. Отвинтил фляжку и выпил из горлышка горячительного. Черт возьми! Разве не в этом солдатская услада: пить вино, горланить маршевые песни и брюхатить женщин. Выпив, приземистый, с брюшком и штыковым шрамом на коричневом лице ефрейтор стал многоречивым. Вероятно, этот русский скот не имеет представления, что на солдатской груди ефрейтора есть офицерский орден, что он любимец Германии, что его физиономия еще без шрама украшала пачки дешевых сигарет, что он живой дух старой нации, старейший ефрейтор армии, - будто и фюрер некогда служил под его началом и даже получил взыскание, что, как показало время, пошло на пользу и фюреру, и Герман "и. Конечно, фюрер не упомнит всех своих бывших командиров, но командиры помнят солдат! Наговорившись по-немецки, ефрейтор отпустил дровосека.