Андрей Губин - Молоко волчицы

- Засиделся ты, парень, в девках! Или вы там с Игнатом в лесу с волчихами живете?

- Вот эту бы волчиху туда неплохо! - шутил старший, двадцативосьмилетний брат. - У Игната жена хорошая, я бы такую взял, но он ее в станице держит, не любит баб в лесу.

- Слыхал, Денис письмо тебе прислал.

- Прислал, - поскучнел Михей, ворочая многоцветные каменья.

- Чего пишет?

- Так, работает в депо, слесарем стал, скучает по нашим местам.

- Что же там - мазут да сажа, - посочувствовал станичнику Спиридон.

- Железо и огонь, - задумчиво повторил Михей. - Это верно. А ведь он, братец, рассказал мне, как ты ему в конюшне на службе седло свое подсунул.

- Брешет, - не моргнув глазом, сказал Спиридон и, видя, что брат помрачнел, поправился: - А может, и мое было седло, шут его знает!

Наконец под корягой обнаружили рыбу.

- Девки, сюда! - скомандовал Спиридон. - Выходы затыкать!

Бабы подошли, задрали платья - Михей аж зажмурился - и полезли рыбачить с казаками.

- Работнички, солнце в обедах, а они прохлаждаются! - послышался голос Глеба. Он приехал с Прасковьей Харитоновной с торгов. Привезли хлеб, айран и четверть водки. Айран и водку опустили в речку на мелководье остывать.

В полутьме балагана укрыты лопухами маленькие плетенки с ягодами. Глеб проверил, те ли кусты и деревца обрывали, и поморщился - не те, не будет из братьев хозяев! Вот крыжовник уже переспелый, а они оборвали смородину с зеленцой, могла бы повисеть. Перед балаганом на свежей рогоже Прасковья Харитоновна готовит трапезу.

Высоко подняв платье, Ульяна перешла поющую речку, подставила под ледяной ток бочоночек, наполнила и вернулась. Ноги - точно розовые колонны. Сдобная баба. Михей тайком впивается в нее глазами, как смуглый шмель в лазорик. Ульяна, слышно, погуливала от мужа. Смешны Михею откровения станичного пророка дяди Анисима, они пленяли лишь своей бессмертной, нетускнеющей красочностью: "Отнюдь не сиди с женой замужней и не оставайся с ней на пиру за вином, чтобы не склонилась к ней душа твоя и чтобы ты не поползнулся духом в погибель... Знай, что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь... Лучше жить со львом и драконом, нежели со злою женой... Трех страшится сердце мое, а при четвертом я молюсь: городского злословия, возмущения черни и оболгания на смерть - все это ужасно. А четвертое - пьяная жена блудящая, она сядет напротив всякого шатра, и пред стрелою откроет свой колчан".

Спиридон отпечатал бутыль. Сели вкруг харчей. И надо же - Ульяна опять против Михея. Грустно Глебу: сад-то сажали с Марией, и ее труды есть в этой темно-красной зернистой малине, в желтой сочной черешне.

Бархатный ветер жгуче нежит щеки. Над головой бронзовеют резные листья каштана, обогнавшего плодовые деревца. Веет сиропами августа. Неба синь задремала над взгорьями.

В самом разгаре работа в муравьиной станице. В соседней роще кукушка отсчитывает года предназначенной жизни.

"Ку-ку! Ку-ку! - пророчит она сотни лет безмятежного жития. - Ку-ку! Ку-ку!.."

Прасковья Харитоновна сурово глянула на Ульяну и Михея - не дело это коленки выпячивать, да еще мужней жене.

Тут Спиридон налил. Только подняли стаканчики, выдолбленные из огурцов-желтяков, - и заревела тяжкая медь колокола Николаевской церкви набат.

Глухо отозвался Пантелеймон. Затараторила Богородица. Чистым звоном гудит Георгий Победоносец. Бьют Сорок Мучеников. Разливается Златоуст. И уже голосит Мария Египетская.

- Господи, Сусе Христе, сыне божий, - встрепенулась Прасковья Харитоновна.

За садом вырос, как из-под земли, Саван Гарцев, при оружии, поводья в мыле, хрипло крикнул:

- Господа кавалеры! Война! С немцем! Сбор на площади! - и только пыль заклубилась.

Гремела текучим серебром речка. Пели пеночки. Крутнул ветерок кусты ивы и торопливо понесся по буграм, склоняя травы, как военный гонец.

Переглянулись старшие братья - вспомнили полкового командира и его вещие слова о грядущих войнах. Торопливо выпили - и еще по две. К еде не притронулись.

- Эх, бабы, прощайте! - первым вскочил Михей. - На! - влепил поцелуи в вишневую мякоть влажных губ Ульяны. Для порядка поцеловал и Фолю, и мать.

Все три брата побежали из сада, наказав матери и Фоле немедля седлать коней и привязывать всегда готовые торока. Бежали, пригибаясь по-военному, словно уже свистели над ними германские пули.

Они вливались в толпу пеших казаков. Их обгоняли конные слуги отечества, жившие ради одного великого мига - для битвы с врагами. Все остальное - лишь подготовка или суета.

И не было тут Есауловых, Синенкиных, Гарцевых, Глотовых, Глуховых, Мирных, Горепекиных - было одно святое воинство.

Не было бедных, богатых, счастливых, неудачных, злых, добрых, завистливых, православных, старообрядцев - был казачий полк, бегущий по тревоге к оружию.

Дядя Исай Гарцев, брат атамана, тоже торопится. Он знаменит быстрыми ногами. Его отец, покойный Лазарь, говорили, догонял оленей - в ту пору водились они у Железной и у Верблюд-горы.

Отслужив и женившись, Исай однажды возвращался с торгов из соседней станицы. Только зашел в придорожный лесок перекусить - летит офицерская тройка барина Невзорова. Казаки цену себе знали, сами офицерами становились, и решил Исай попроситься на облучок. Выскочил неожиданно из кустов, замахал:

- Стой!

Кучер с испугу заикаться стал, думал, лихой человек гонится. Барин неробкого десятка, но пистолеты приготовил.

Кони как звери. Казак не отстает. Тут и седоку интересно:

- Гони, Ванька!

Солнце палит на горной дороге. С коней пена клочьями. Кучер вскочил на дышло, хлещет коней по ушам - бегун наседает. Наконец показалась станица.

Только влетели в улицу, правая пристяжная - бряк, в постромках волочится, ногами сучит, запалили. Пришлось остановиться.

- Кто таков? - строго спросил барин.

- Из местных казаков, ваше превосходительство, хотел, чтобы подвезли, - объяснил Исай, отираясь рукавом.

- Сукин сын, какую лошадь загнал!

Невзоров выпил чарку, поднес и Исаю, похвалил:

- Хорошо бегаешь!

Бегал Исай и впрямь хорошо. Недавно заварил на покосе кашу, а соли нет. Пока каша поспела, он смотался в станицу за солью - двадцать верст в два конца.

Сверкая персидской серьгой, Анисим Лунь с дымным взором прорицал:

- "Кто прольет кровь человеческую - того кровь прольется рукой человека!..

Всякая плоть извратила свой путь на земле!..

Как орел налетит на тебя народ, языка которого ты не разумеешь! Женщина, жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю по причине изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на мужа и сына, и не даст им последа, выходящего из среды ног ее, и детей, которых она родит, потому что она, при недостатке во всем, тайно будет есть их в осаде и стеснении!.."