Андрей Губин - Молоко волчицы

От ущелья - парным молоком из бурдюка - хлынул плотный столб тумана. Солнце летело сквозь него, как брошенный над горами диск. В станице зазвонили к заутрене. Казаки в поле крестились, поворачиваясь в сторону звона. Николаевский колокол двести пудов - слыхать по всем угодьям. Колокола других церквей пожиже.

Каша деда Ивана поспела. Мария вздрогнула - Настя пригласила пастуха перекусить чем бог послал. Федор угрюмо отвернулся, хотя пастухи на особом положении и кормить их не грех, даже если он татарин. Глеб долго, по чину, отнекивался. Наконец присел и брал из казана там, где брала тетка Настя, а ложка у него своя. После каши с салом ели "сыр" - творог, отдавленный булыжником через марлю. Поднесли Есаулову-сыну и бражки из тыквы-фляги, заткнутой ошелушенным от зерна кукурузным кочанчиком. Выпивший Федор подобрел, покрикивал на детей, угождал гостю деловой беседой, дивился хозяйской сметке парня. Считай, молоко на губах не обсохло, а рассуждает казак по-диковинному, видать, набрался этой премудрости на "курсу", возле господ, которым зимой продавал сыр и сметану. Мол, надо беречь леса, которые близко, они воду держат в родниках и речках. Пойму реки сделать садом. Проводить каменные дороги. Скотину отбирать племенную, а не всю подряд. Строить фермы на аглицкий манер, с молочным заводом в центре, и с гор потекут масло, мясо, кожи, шерсть. Не давать земле прогуливать. Деньги нажитые нести в банк, где, слыхивал он, на них еще деньги налипают, процент называется. А ежели с умом вести дело, можно и собственный банк открыть.

Ел пастух скоро - значит, и на работу бешеный. Зубы крепкие - палец в рот не клади, а шея - хоть ободья гни. Грамотой особенно не избалован, но читать умеет, пишет, правда, "как курица лапой", а денег, видать, посчитает и тыщу. И Федор открыл пастуху зеленого шелка кисет - "Папироса, друг мой тайный, эх, дым колечками летит". От табаку Глеб отказался, не употребляет. Этим еще больше расположил Федора, который втайне преклонялся перед некурящими.

Мария, глядя в землю, положила перед Глебом лучший кусок арбуза алый хруст сердцевины в сахарном морозе и черных семенах. Казак поблагодарил Синенкиных за угощение и пошел догонять едва видных коров. Напоследок дал совет выделить лучшие початки на развод и себе прихватил парочку "на племя". "Вылитый Парфен Старицкий! - качал головой дед Иван. И тот, царство небесное, норовил с одного быка две шкуры стащить". Это звучало как признание. Мария сидела тихая, светлая. Федька подложил ей вместо хлеба початок. Она, не глядя, откусила. Родные засмеялись, переглянулись - растет телочка.

Стадо ушло в горы, где приезжие господа находили окаменелости первобытной жизни, следы Сарматского моря, юрские раковины, отложения с отпечатками морских гад. Раз и Глеб нашел отпечаток рыбы о двух головах с обоих концов тела головы, и подивился силе господа.

Отсюда хорошо видно нашу станицу. Она лежит на дне вытянутой горной чаши с отбитым краем. Там, где чаша отбита, вечно стоит туман. В чаше его губило солнце. На горах свежие ветры. Далеко внизу кружат ястребы. Еще ниже игрушечные хатки, порядки улиц, колокольни с крестами: на православных - медные и золотые, на старообрядской - серебряный. Темнеет массив курсового парка. От станицы ползет чугунка, зеленая гусеница с черной дымящей головкой паровоза. Приглушенный, невнятный гул. Слабое пенье кочетов. Синеватый дымок печали. В станицу упирается головой длинный бугор, сверху похожий на ящерицу, глаза - ямы, где брали глину.

Мигом из перелеска вышло облако, уронило холодные капли. Трава влажно запахла. Пастух набросил на голову и плечи пустой мешок, притулился в пещере. Медленно движется стадо, выше и выше. Яркая солнечная зелень отлогого дна глубокой балки - прекрасный корм, коровы замедлили ход. Голубеет терновник в расщелинах серебристо-желтых скал. Сопредельная скалам маложизненная долина на горах с редкой суровой травой. Долина усеяна ржавыми каменьями в тысячелетних язвах лишайника. Ветер гонит неспешно и неостановимо отары страшных живых облаков - причудливо рождают они глазу изображение морей, городов, зверей неведомых и богов незнаемых. Грозно движутся тучи - рядом. Выше туч обрывистые вершины, как груды сырой синьки. Над ними изломанная цепь снежного хребта. Царствуют над миром рафинадно белые шатры великой Шат-горы. Она тоже близка, но недоступна. От горного величия пастух смущается душой, понимает свою человеческую ничтожность и в робости гонит коров вниз, к земле, к людям - страшат обители одиночества.

Час успокоения подошел. Под зеленым взгорьем задремало насытившееся стадо. Лежит на мешке и пастух. От темной дубравы тянет прохладой, стариной, волчьими сходками. На пастушеских тропах вечная новизна природы. Пастух - древнее святое ремесло. Хотя спокон веку в пастухи шли наибеднейшие, недалекие и незадачливые, но того богатенькие не знают, что пастух - царь в своей вотчине и вотчина эта беспредельна. Нелегко тут в холода, туманы, дожди, зной и бескормицу. Зато весело ходить поздней осенью по дворам, собирая посильную дань монетами, зерном, кругами масла. Зато радостью вспыхнет сердце, когда дальние пригорки вдруг расцветут маками - бабы в алых шалетках идут на стойло доить коров в обед. Тут пастуху праздник. Есть с кем перекинуться словцом, а слова в поле дорого стоят. Бабы несут ему и пышку на сметане, и кружку толченной с салом или выжарками картошки, еще теплой, пахнущей печью, пару увесистых яблок, а молочко парное рядом - умирать не надо. Глеб пасет скотину Трофима Пигунова, но он себе не враг, смекалкой бог не обидел, в стаде ходят десятка полтора и чужих коров отменных хозяев, доверяющих ему. Атаманша Лукерья Гарцева и та гоняет коров к внуку "есаула". Старые казачьи песни, что тихо напевают бабы на стойле, мешаются в крови пастуха с близкой синевой неба, ковыльным ветром, ароматом могучих цветов. Странное волнение слабит плечи парня - теснит, пугает и томит красота горного мира. Рядом с этой красотой станица мизерна с ее плачем и смехом, мгновенным счастьем и долгим дымом забот. Однако волнение пролетает скоро, как ветер, как облака, и к вечеру мысли у пастуха другие. Вечером он входит в станицу, как запыленный путник после многолетних странствий в пустыне входит в златоверхий, с червонным пеньем колоколов, богатый, сказочный город, привидевшийся еще в детских снах. Но до вечера пока далеко.

С обеда погнал скотину в сады, на водопой. Тут тихо, светло, грустно. Одиноко краснеют забытые яблочки на ветках. Тянутся паутинки. Тяжело машут крыльями вороны. Глеб насшибал яблочков и чуть не наступил на позднюю гадюку - припозднилась, богом выделен некий день, когда все подземные существа уходят в норы на зиму. Змея вяло повела граненой головкой, попыталась скрыться. Увы, пастух размозжил ее голышом-булыжником и бросил в речку. Напоив коров, двинул стадо на Яблоньку, на огороды. Там капустные листья, мелкие бураки, сырые обмолоченные шляпки подсолнухов. Коровы у него сытые, гладкие. Особо, с руки подкармливает свою Зойку и обещанных за пастьбу бычат. Голуби-дикари, струнно протрещав крыльями, вспорхнули из-под ног. Ползком добрался Глеб до балочки, промочил ноги, прицелился, но по косогору бежала лиса с птицей в зубах - парень засуетился и промахнулся.