Андрей Губин - Молоко волчицы

Лунь вставил в гранату запал - хранил на теле от сырости. Саван продул ствол пистолета.

Отряд продрог. Жмутся на фуре, бегут рядом, остервенело бьют прикладами по замерзающим в мокрых портянках ногам. Молчат. Устали. Правит конями Васнецов. Пиликает на губной гармошке. Любуется суровой красой зимнего леса, скалами, где к ночи нахохлились пернатые хищники, былинными крутоярами, огненным комом лисы, бегущей в снегах. Очарованный возница на миг остановил исхудавших вороных.

Смолк стук колес. В ясной тишине плывет тихая мелодия. Бойцы прислушались. Нет, это не губная гармошка. Родник подо льдом рокочет. Запечалились бойцы, раздумались - служба их кончается, скоро и они возьмутся за плуг. Впивают сладкую грусть ручейка, слезы сырой земли. Сучков раскурил две цигарки и одну подал в рот Васнецову. Парень благодарно улыбнулся, чмокнул на вороных, поехали.

Но песню хотелось продолжить, счастливую сказку о мире и тишине, о беспечальном и трогательном.

Мушка нагана Спиридона прицелена на серую фигурку Михея. Ну, что ж, посмотрим, кто кого раньше. На семьсот метров бьет наган. Но вернее ударить с двадцати.

Возницу посадил на мушку пистолета Саван.

"Лимонка" в руках Романа. Позеленевшие в лишаях валуны уже сдвинуты с места, осталось чуть толкнуть.

- Чего зажурились, казаки? - встряхнулся на фуре Васнецов. - Давай нашу, военную! - и сам запел:

Рано Машенька вставала,

Рано пашенку пахала,

Шли солдаты

Эх, шли солдаты!

Молодой, худой, как палка,

Маше стало его жалко,

Молодая

Эх, молодая!

Ты постой, постой, служивый,

Давай сядем мы у нивы,

Сбоку речки

Эх, сбоку речки!

Солдат видит: баба дышит,

Рубашонку грудь колышет,

Печет солнце

Эх, печет солнце!..

Не поддержали. Не та песня. Но души растревожил.

Время Малахова истекало. С каждым поворотом колеса приближался он к трибуналу, к смертной казни. Вдруг он высунулся из конской шкуры, глянул на темнеющую склянь неба и страстно, прощаясь с жизнью, запел:

Как на Линии было, на Линеюшке...

И замолк вдруг, как оборвался.

Михей Васильевич подумал о чем-то, может, вспомнил, как певал эту песню брат Спиридон. В гражданскую войну казачьи песни, как и казачья форма, стали чужими, потому что их пели белые сотни. Но ведь сложены они безвестными солдатами в трудных походах российских. И война уже кончилась, и песня хорошая. Обтер губы и всю душу вложил:

На славной было на сторонушке...

И дружно подхватили чекисты-казаки:

Там построилась новая редуточка...

В той редуточке команда казацкая...

Все донская команда казацкая...

Волки насторожились. Чистые солдатские слезы разливаются над вечереющим небом. Самим давно не доводилось петь. И завидки берут Спиридона, и досада - не так поют, вот так бы надо.

Грустно дрожит звонкий подголосок Горепекиной. Васнецов слов не знает и смотрит на губы жены и тоже подтягивает:

В той командушке приказный Агуреев сын...

За неделюшку у Агуреева сердечушко не чуяло,

За другую стало сказывать,

Как за третью за неделюшку вещевать стало...

Извечная тоска по родимой земле. Ком подступил к горлу Спиридона ожесточение против Михея таяло. Саван перестал жевать, слушает, слушает.

Наехали гости незваные, непрошеные,

Стали бить и палить по редуточке...

И повыбили командушку казацкую...

Фура вот-вот въедет в горловину ущелья. Собаки отстали. А волки тонут в воспоминаниях. Под эту песню их баюкали матери в бедных казачьих хатах. С этой песней плыли их деды по бурному морю. Ходили на дальние заставы. И возвращались в станицы.

Все прошло, пролетело. Ни песен, ни родных, ни отечества.

Вы сами, ребятушки, худо сделали:

Не поставили караула - спать легли...

Кровенила душу песня, вливая вместе с тем странную безмятежность. Душа поднимала навстречу песне сломанные крылья. Окунувшись в прошлое, вспоминая мирные рощи, бег станичной реки, звон благовеста, они держали оружие наготове. Вороные кони достигли намеченной волками черты.

Командир молчал.

- Пора! - напомнил Саван.

- Сейчас, успеем, - шепнул Спиридон, - последний куплет...

И лучший охотник мира бессилен перед королевской дичью русских лесов - глухарем: не подойти и на триста шагов, длина пяти охотничьих выстрелов. Но когда эта птица поет перед зарей любовную песнь, плотно закрывая глаза и уши, можно стрелять рядом из пушки - не услышит, так увлечен пеньем. Потому и говорят до сих пор охотники об убитом глухаре не иначе: добыт под песню. А иначе этого многоцветного полупудового петуха и не добудешь.

Не бывать вам, ребятушки, на тихом Дону,

Не видать вам, уряднички, своих жен-детей,

Не слыхать вам, казачушки, звона колокольного.

Черные овчарки залаяли со спины волков, хватая их за ноги. Возница хлестнул коней. Лунь растерялся, уронил очки, гранату уже не добросить, и с камнями опоздали. Только Саван Гарцев выстрелил.

На дорогу выбежала нелепая старушечья фигура с поднятыми руками. Прасковья Харитоновна. Все дни она неотступно следовала за отрядом, собаки к ней привыкли, ночевала она, как зимняя птица, в снегу.

Кинулась к Михею, открывшему пальбу.

Бойцы уже рассыпались и оцепили скалу. Волки не сопротивлялись, упустив момент. Вяло подняли руки, сожалея лишь об одном - что песня до конца допета. Вот если бы ее начать сначала!

Собак от них отогнали. Лунь пристально смотрел на мать Есауловых. Его первого спросили, есть ли еще люди и оружие. Он ответил:

- Я на прямом проводе! - Сошел с ума.

Саван Гарцев не промахнулся. Васнецов лежал на синем снегу, глядел в безжизненное небо, дергался, пытался говорить, но захлебывался черной кровью. Когда таяли последние лучи жизни в тускнеющих зрачках, ему с усилием удалось прохрипеть склонившемуся Быкову:

- Сапоги возьми, брат... - И вытянулся, как на параде.

- Кто стрелял? - спросил начальник ЧК.

- Я, - вышел Гарцев. - За отца. Атамана.

Быков выстрелил ему в сердце.

Ожесточение Михея, рванувшегося к Спиридону, передалось и Спиридону. Он прыгнул ему навстречу - зубами перервать глотку. Уже не могли остановиться. Уберегла их старинная песня. А тут Быков, сбив Спиридона, вцепился в Михея:

- Не трожь, эта птица важная, их судит Москва, убери кольт.

Прасковья Харитоновна стояла на коленях в снегу.

- Ну, чего молчишь, гадюка белогвардейская? - спросил Михей, успокаиваясь.

- Мы с тобой отговорили, - Спиридон дает связать себе руки - вяжет Сучков.

- Что я тебе говорил, помнишь? Кто прав оказался?

- Прав тот, у кого сила.

- Брешешь. Сила у того, кто прав.

Быков смотрел на Спиридона. Так вот он каков, последний белый офицер. По лицу Спиридона текли слезы. Рухнуло, в его представлении, главное род, семья и, стало быть, отечество.