Павел Милюков - Воспоминания (1859-1917) (Том 2)

Вернувшись в министерство, я мог сказать Альберу Тома об этом результате: "Я слишком победил" (j'ai trop vaincu). Тома промолчал, а Терещенко был с этим несогласен. Бьюкенен доносил своему правительству:

"Терещенко сказал мне, что не разделяет взглядов Милюкова, что результат недавнего конфликта между Советом и правительством является крупной победой последнего. Конечно, с чисто моральной стороны это была победа... Но правительству, может быть, придется принять в свою среду одного или двух социалистов". В другом месте Бьюкенен писал: "Львов, Керенский и Терещенко пришли к убеждению, что, так как Совет - слишком могущественный фактор, чтобы его уничтожить или с ним не считаться, то единственное средство положить конец двоевластию это - образовать коалицию".

Это решение (потому что это уже было решение) ставило на очередь совершенно новый вопрос, несравненно более крупный, нежели споры об отдельных выражениях ноты или об адресе, по которому должны быть направлены заявления 28 марта. Из области дипломатической спор переходил в область внутренней политики. Я мог не заметить связи этого перехода с судьбой моей собственной персоны, но я должен был занять позицию по отношению к вопросу о судьбе всего министерства, и эта позиция была отрицательная. После "чрезмерной победы" мне предстояла новая, уже совершенно непосильная борьба.

Прибавлю, что постановка на очередь кабинетного вопроса совпала с постановкой другого - о распоряжении военной силой государства. С своей точки зрения, исполнительный комитет мог быть прав, когда, в ответ на вооруженные выступления 20-21 апреля, ответил распоряжением "не выходить с оружием в руках без вызова исполнительного комитета в эти тревожные дни". Но он, несомненно, вторгался в права правительства, когда в следующей же фразе прибавил: "Только исполнительному комитету принадлежит право располагать вами". 21 апреля ген. Корнилов, в качестве главнокомандующего Петроградским округом, распорядился вызвать несколько частей гарнизона, но после заявления исполнительного комитета, что вызов войск может осложнить положение, отменил свое распоряжение и приказал войскам оставаться в казармах. Это могло быть уместно, как мера целесообразности "в тревожные дни", но превращалось в конфликт после воззвания исполнительного комитета Совета. Ген. Корнилову оставалось подать в отставку, и хотя Временное правительство в свою очередь "разъяснило" 26 апреля, что "власть главнокомандующего остается в полной силе и право распоряжения войсками может быть осуществляемо только им", через несколько дней Корнилов отставку получил и отправился в действующую армию. Так обрисовался конфликт, обещавший стать не менее грозным, чем смена министерства.

Постановка на очередь вопроса о министерском кризисе выпала на долю кн. Львова и была сделана им в том же заседании 21 апреля с исполнительным комитетом, о котором говорилось выше. Насколько помню, меня она застигла врасплох, так как переговоры за моей спиной оставались мне неизвестны. К тому же кн. Львов внес свое предложение, по своему обычаю, в нерешительной и факультативной форме. Он не собирался, конечно, подобно Керенскому, использовать кризис для себя лично, и спорить с ним можно было только на принципиальной почве, - что мне и пришлось сделать в ближайшие же дни.

В заседании 21 апреля кн. Львов прямо начал с заявления: "Острое положение, создавшееся на почве ноты 18 апреля, есть только частный случай. За последнее время правительство вообще взято под подозрение. Оно не только не находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его авторитета. При таком положении, правительство не считает себя вправе нести ответственность. Мы (я исключаю себя из этих "мы". - П. М.) решили позвать вас и объясниться. Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного поста в данное время. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить свои полномочия, уступив место другим". Кн. Львов обращался здесь не к тому учреждению, которое дало нам полномочия. Исполнительный комитет был партийной организацией и не представлял "воли народа", перед которой "мы" должны были склониться. Правда, еще меньше представлял ее временный комитет Государственной Думы; но мы на него и не ссылались, если не считать Родзянку. Если уже ставить кабинетный вопрос "в данное время", надо было обратиться к мнению страны; но как она могла выразить свое мнение? По сообщению В. Д. Набокова, Гучков первый заговорил об уходе правительства, и ему же принадлежала мысль - сделать это в форме отчета перед страной, своего рода "политического завещания".

Всё поведение Гучкова, действительно, объясняется этим ранним желанием поскорее уйти от власти. Но у других министров та же идея мотивировалась иначе. В частности, Кокошкин, которому было поручено написать проект воззвания к населению, хотел в нем формулировать определенное обвинение против тех, кто мешал власти выполнить ее обязательства. Первоначальный текст его "завещания" принял форму обвинительного акта против Совета - и именно против Керенского. Керенский потом отрицал это; но он не видел первоначального черновика, доложенного нам, кадетам. А затем этот проект подвергся двойной переработке, причем резкие места постепенно исчезли, и "обвинение" превратилось в "извинение". Для кн. Львова этот последний текст, просмотренный с.-р.'ами, был приемлем; но кн. Львов лично не собирался уходить, а готовился остаться шефом "коалиции". Намерения Керенского мы уже видели. Переход к коалиции с социалистами должен был вернуть правительству доверие "революционной демократии" и создать повод для изменения его состава. В этом последнем смысле и было формулировано практическое предложение кн. Львова: "возобновить усилия, направленные к расширению состава правительства".

Я решительно протестовал и против опубликования обвинительно-извинительного акта и против введения социалистов в состав министерства. Я доказывал, что, признавая свои провалы, правительство дискредитирует само себя, а введение социалистов ослабит авторитет власти. Но то и другое было совершенно бесполезно.

В духе кн. Львова само воззвание, с одной стороны, признавало, что правительство опирается не "на насилие и принуждение, а на добровольное повиновение свободных граждан", а с другой стороны, выводило "неодолимость" трудностей своей задачи именно из того, что оно отказалось "от старых насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств поднятия престижа власти".

Это было очень идеально, но чересчур уже по-толстовски. Воззвание признавало, что "по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения" развиваются в стране "насильственные акты и частные стремления", грозящие "привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте". Но оно не указывало никаких мер для предупреждения этого, кроме того, что путь "междоусобной войны и анархии, несущей гибель свободе" - "хорошо известный истории путь от свободы к возврату деспотизма - не должен быть путем русского народа"...