Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки.

Стоит чукча, упираясь обеими руками в Казанский собор. Собралась толпа.

– Что ты делаешь, чукча?

– Да вот, однако, собор купил, домой толкаю.

– Ну и далеко уже оттолкал?

– Да вроде далеко, – оглядывается по сторонам, – чемоданов уже не видно.

Определенные изменения в этнический состав Петербурга внесли события, связанные с распадом Советского Союза и переходом стран СНГ на рыночные отношения. Заметно увеличилось количество людей из бывших закавказских республик. Забеспокоились ревнители чистоты национальных рядов. Масло в огонь подлили, как всегда, непродуманные действия федеральных и местных властей. Унизительные проверки документов, бесконечные телевизионные прения на тему, кто должен продавать арбузы и хурму на петербургских рынках: белокурые дети вологодских равнин или чернобровые сыны кавказских гор, наконец, безумная чеченская война, которая моментально свела все национальности кавказского региона к одной, нареченной в лучших традициях дружбы народов СССР – кавказской, – все это не могло не сказаться на микротопонимике Петербурга. Реакция фольклора оказалась вполне предсказуемой. Кузнечный рынок стал называться «Восточным базаром», а Мальцевский и Невский – «Черными рынками». Причем, «черные рынки» были и раньше, еще в Ленинграде. Ими называли места перепродажи с рук дефицитных товаров. «Черный рынок», например, одно время был в сквере магазина подписных изданий на Литейном, затем он перекочевал на тротуар Литейного проспекта вдоль домов № 49–51. К какой-либо национальности этот микротопоним отношения не имел. Национальный привкус появился, как мы уже говорили, позже. «Черным пятаком» стал микрорайон у дома № 1 по Лиговскому проспекту, вблизи Некрасовского рынка. Горой «Арарат» стали называть сортировочную горку Витебской железной дороги, куда приходили цистерны с армянским коньяком для разливочных заводов и где по сходной цене можно было легко приобрести жгучий виноградный напиток. А эшелоны с винными цистернами у разливочного завода на Полевой аллее, 9, охраняемые мощным вооруженным конвоем, в местном фольклоре прозвали «Армянскими бронепоездами».

Дело дошло до того, что на заре пресловутой горбачевской перестройки немереные богатства, финансовая власть и могущество зачастую ассоциировались не с «новыми русскими», а с людьми с Кавказа. Сохранился анекдот.

Стоит грузин на Невском проспекте и, не обращая внимания на снующую толпу, пересчитывает деньги.

– Простите, как пройти к Эрмитажу? – обратился к нему прохожий.

Грузин, не поднимая головы, продолжает считать.

– Простите, ради Бога, вы не знаете, где находится Эрмитаж? – с мольбой повторяет прохожий.

Грузин молча продолжает считать.

– Извините пожалуйста, как пройти?..

– Послушай, – раздражается грузин, – что ты заладил «Эрмитаж, Эрмитаж». Дело делать надо.

Вот тогда-то и вошел в петербургский городской фольклор бредовый по смыслу и алогичный по содержанию топоним «Санкт-Кавказия». В самом деле, «сон разума рождает…»

И все-таки кавказский след в петербургском фольклоре, как нам кажется, не ведет в безысходный тупик «Санкт-Кавказии». Лучшие образцы искрометного и лучезарного кавказского юмора тому свидетельство.

Вокруг Медного всадника бегает, восторженно причмокивая и размахивая руками, армянин.

– Вах, какой армян! Какой армян! Вах! Вах!

– Какой же это армянин? – осторожно спрашивает его удивленный прохожий. – Это русский царь Петр Первый.

– Какой царь?! Какой царь?! Ты что не видишь написано: Га́зон Засея́н?!

Надо сказать, ничего необычного в некоторой, как может показаться, преувеличенной многонациональности Петербурга нет. Все крупные города мира, а тем более столицы, отмечены этой особенностью. Но есть, по меньшей мере, два обстоятельства, которые делают эту ситуацию для Петербурга уникальной. Во-первых, уникальность самого возникновения Петербурга – вдруг, в непригодном для жилья месте; города, длительное существование которого для большинства представлялось сомнительным. Не случайно ведь, согласно одной легенде, чуть ли не полтора столетия купеческая Москва с завидным терпением ожидала «скорейшего потопления Петербурга в своей финской яме». И во-вторых, необычное географическое положение новой столицы на самом краю империи, вдали от людских ресурсов, от природных богатств, от плодородной земли, или, как остроумно заметил один тонкий наблюдатель, «на кончиках пальцев» огромного организма государства. На кончиках пальцев, а не в центре грудной клетки, где, по логике, более уместно быть сердцу страны.

Эти парадоксальные, на первый взгляд, обстоятельства и превратили Петербург в некий уникальный полигон, лабораторию, где предоставлялась редкая возможность реализовать мощный потенциал наиболее пассионарной, по терминологии Льва Гумилева, части народа. Хлынул поток иностранцев из Европы, появилась армия иноязычных из собственных внутренних губерний. Все смешалось на единой и общей рабочей площадке. Но при этом в Петербурге, как нигде, сохранялись национальные особенности всех групп населения, хотя из фольклора известно, что на вопрос о национальности все чаще жители Петербурга отвечают: «Петербуржец».

Едва ли не важнейшим признаком городского фольклора вообще и петербургского в особенности является его персонификация. Причем, речь идет не столько о превращении тех или иных лиц петербургской истории в героев фольклорных сюжетов, сколько об использовании фольклором имен петербуржцев как строительного материала для создания прочных лексических конструкций петербургского текста. Одни из таких фразеологических образований сохранили свои «фамильные» связи прозрачными и легко читаемыми. Другие лексемы оказались, напротив, так зашифрованы, что требовали определенных усилий для их дешифровки в поисках этимологических корней. Например, широко известная в гастрономических летописях Петербурга «Гурьевская каша» – манная каша, приготовляемая в керамическом горшке на сливочных пенках вместе с грецкими орехами, персиками, ананасами и другими фруктами – носит имя своего изобретателя – известного в александровскую эпоху министра финансов графа Дмитрия Александровича Гурьева (1751–1825). Гурьев прожил славную жизнь и был похоронен внутри Преображенской церкви старинного Фарфоровского кладбища. Но в 1932 году кладбище вместе с церковью, которая якобы мешала строительству Володарского моста, было ликвидировано. Захоронение графа Гурьева погибло. Может быть канула бы в лету сама память о министре финансов той давней поры, если бы не кулинарный шедевр, обессмертивший имя графа, благодаря фольклорному названию ставшему со временем официальным.