Леонид Шкаренков - Агония белой эмиграции

Так выглядел этот «единый антибольшевистский фронт» в тот момент, когда после длительной подготовки делалась попытка объединить наконец силы контрреволюции за рубежом.

С новой силой свара разгорелась уже на самом съезде, который торжественно открылся 4 апреля 1926 г. в роскошных залах парижской гостиницы «Мажестик». 420 делегатов из 26 стран разбились на разные группировки. На съезде все перепуталось, писала «Правда» 10 . Даже умеренные монархисты здесь казались «левыми». На закрытом заседании Н. Е. Марков охарактеризовал Струве чуть ли не как бывшего революционера. При выборах председателя Струве получил 230 голосов «за» и 190 — «против». Столкновения возникали и в связи с определением порядка выступлении (Трепов хотел быть первым), и но поводу того, Какой Митрополит — Антоний или Евлогий — должен служить молебен. А дотом Марков предложил, чтобы сверх /114/ программы все пропели «Боже, царя храни». Это вызвало некоторое смущение. Был объявлен перерыв, во время которого Маркова уговорили отказаться от пения.

Несколько дней съезд приветствовали представители разных эмигрантских организаций. Часто за громкими названиями каких-то союзов, центральных комитетов или советов скрывались весьма искусственные образования всего лишь с несколькими десятками членов. Делегаты, как было объявлено, заслушали приветствие французского политического деятеля, бывшего депутата Жана Эрлиша. Никем не уполномоченный, он пытался выступать от имени «прекрасной Франции». Жан Эрлиш (он же Ян Эрлих), называвший себя французским антибольшевиком, был выходцем из России.

Официальных приветствий от французского правительства А. Бриана не последовало. Это, разумеется, не случайно. В то время, когда в отеле «Мажестик» заседали белоэмигранты, на Кэ де Орсэ советская делегация вела переговоры, с тем чтобы выработать modus vivendi в отношениях между двумя странами. Французское правительство было заинтересовано в этих переговорах и в развитии экономических отношений с Советской Россией. Характерный факт: незадолго до открытия зарубежного съезда, 14 марта 1926 г., в «Правде» сообщалось, что во Франции группа бывших владельцев нефтяных промыслов в Баку и Грозном протестует против закупок советской нефти. Однако французское правительство, заключившее выгодную сделку, не обращало никакого внимания на эти протесты.

«Любое европейское государство в настоящее время в гораздо большей степени, чем ранее, начинает понимать, как важно восстановление торговых отношений с Россией… Россия является подходящим для Европы рынком сбыта, заменяющим заморские рынки, которые ныне так трудно сохранить» 11 , — писала немецкая газета «Дойче алгемайне цайтунг». Подобные настроения получали все большее распространение в деловых кругах Запада.

24 апреля 1926 г. в Берлине состоялось подписание советско-германского договора о нейтралитете и ненападении. Статья I договора устанавливала, что «основой взаимоотношений между Германией и СССР остается Рапалльский договор». Тем самым создавались большие ограничения для проведения германским правительством открыто антисоветского курса. В политической обстановке 1926 г., когда только что вступили в действие подписанные западными державами Локарнские договоры и делалась попытка сколотить новый антисоветский блок, советско-германский договор стал серьезным противовесом политике Локарно.

Да и сам по себе факт почти десятилетнего существования Советского государства заставлял задуматься реалистически мыслящих политиков. В западной печати появлялись призывы к более гибкой дипломатии. В газетах, например, сообщалось о /115/ борьбе в Америке за признание СССР, о том, что портовые склады Нью-Йорка переполнены тракторами, плугами, молотилками и другими сельскохозяйственными машинами, закупленными СССР, и в то же время печаталась информация об антисоветской кампании в США 12 .

Международная обстановка с ее противоречивыми тенденциями, приливами и отливами порождала в эмигрантских кругах разные настроения, которые в какой-то мере получили отражение и на зарубежном съезде. Незадолго до съезда крайне правые эмигрантские деятели типа Маркова распространяли слухи о предстоящей иностранной интервенции и о возможности использования остатков белых войск. Выступая 20 сентября 1925 г. в Париже, Марков с предельной откровенностью призывал поддерживать интервенцию, какова бы она ни была, «даже если бы ее результатом было разделение России на сферы влияния» 13 . Если послушать этого оратора, то осенью 1925 г. все выглядело очень просто — нужно было только достать денег, получить помощь от иностранцев и выставить на советскую границу хотя бы небольшую армию.

Известные монархисты усиленно призывали на съезде к борьбе против большевиков, к уничтожению Советской власти, но «о спасительной роли интервенции» предпочитали уже умалчивать. Марков заявил: «Мы сейчас сознательно свернули наши знамена» 14 (монархические. — Л. Ш. ). Но тут же добавил: «Мы им не изменили». Маскировали монархисты свои цели и словами о «непредрешенчестве».

Зарубежный съезд отправил к великому князю в Шуаньи депутацию. Отвечая на приветствие, Николай Николаевич писал, что высоко ценит «засвидетельствованную съездом готовность зарубежных сынов России содействовать» его «начинаниям по спасению родины» 15 . Пытаясь как-то затуманить суть дела, великий князь призывал своих единомышленников «не предрешать» ее будущих судеб. Он великодушно предоставлял «бесправному народу» свободу установить «основы своего бытия и устроения…».

Откликаясь на послание князя публикацией фельетона, М. Кольцов со свойственным ему, сарказмом заметил: «Ну, спасибо, великий князь. Вот это хорошо. Правда, запоздало оно, это разрешение, лет на восемь с хвостиком. За это время мы здесь мало-мало устроили свое бытие, устраиваем дальше» 16 .

Нужно сказать, что, несмотря на заявления о «непредрешении», монархическая суть всего предприятия была слишком явной. И не случайно в дни съезда в западной печати появились сообщения о том, что великий князь Николай Николаевич объявлен «наследником романовского трона». «Возрождение» 9 апреля выступило с опровержением подобной публикации в газете «Дейли мейл».

Но сообщения о еще одном русском «царе» продолжали печататься. Венская «Арбайтер цайтунг» рассказывала своим читателям, /116/ что около двух лет назад «великий князь Кирилл возложил на себя корону Российской империи». С этим не мог примириться, по словам газеты, его родич — великий князь Николай, который тоже считает своим предназначением господствовать над всеми русскими. «В поисках опоры среди эмиграции он объявил себя «народным царем». Ныне ему удалось добиться, чтобы так называемый всемирный съезд русских эмигрантов в Париже провозгласил его царем» 17 . Заметка заканчивалась замечанием, в тех условиях весьма знаменательным, что русские отнесутся к этому хладнокровно — Советская Россия достаточно могуча, а царь от нее дальше, чем когда-либо.