Эдуард Баталов - Философия бунта

[68: Заметим, что Маркузе не был единственным социологом, обратившим внимание на деклассированные слои как единственную «не-интегрированную» силу капиталистического общества. Аналогичную позицию мы обнаруживаем, например, у Л. Кроули и Дж. Кроули, видевших в этих слоях основную движущую силу антикапиталистической революции – «новый» революционный класс, характеризующийся общностью интересов и общим отрицательным отношением к существующему обществу (см. 69). ].

Впрочем, это была лишь слабая надежда, и сам Маркузе не был уверен, что национальные меньшинства, люмпен-пролетарии и безработные действительно способны «взорвать» существующую систему. Единственно, в чем он не сомневался (и что уже в середине 60-х годов прочно связывало его с «новыми левыми»), так это в том, что искать «силы отрицания» нужно только на «периферии системы». Однако, пока эти силы не были найдены, вопрос об «агенте исторического действия» повисал в воздухе, и революция оставалась, по его мнению, «отложенной».

Студенческие волнения, охватившие мир во второй половине 60-х годов, усиливающееся проявление недовольства растущей бюрократизацией и милитаризацией буржуазного общества со стороны интеллигенции, казалось, давали наконец ключ к решению проблемы. В «Политическом предисловии 1966 года» к «Эросу и цивилизации», а затем в предисловии к французскому изданию «Одномерного человека» (1967 г.) Маркузе говорит уже о студенческой молодежи и об интеллигенции как о силах, обладающих революционным потенциалом и требующих внимательного отношения к себе со стороны «теоретиков» революции.

Эта ориентация на интеллигенцию и студенчество получает дальнейшее подтверждение в таких работах Маркузе, как «Конец утопии» (1967 г.), «Пересмотр концепции революции» (доклад на симпозиуме ЮНЕСКО, посвященном 150-летию со дня рождения Маркса, 1968 г.), «Очерк об освобождении» (1969 г.). Именно в этих работах Маркузе формулирует свою так называемую «новую концепцию революции», точнее, даже две взаимосвязанные концепции: концепцию мировой революции, где он ставит вопрос о процессах, протекающих в «третьем мире», и об их взаимосвязи с динамикой социальных изменений в «развитых индустриальных странах», и концепцию революции применительно к самим развитым странам.

Маркузе дает высокую оценку исторической роли радикального студенчества и примыкающей к нему интеллигенции. Они «детонатор», «катализатор» революции в «развитом индустриальном обществе», ее движущая сила, они «пробуждают» пролетариат и ведут его за собой. Более того, по его мнению, они способны начать антикапиталистическую революцию без пролетариата. Но способны ли студенты и интеллигенция, начав революцию, довести ее до конца?

В конце 1968 г. Маркузе давал на этот вопрос отрицательный ответ. «Меня постоянно спрашивали, считаю ли я, что студенческое движение как таковое представляет революционную силу. На этот вопрос… я бы ответил отрицательно. Я никогда не говорил и не думал, что студенческое движение может заменить пролетариат или рабочий класс как революционную силу. Об этом вообще не может быть и речи… оно… способно выступать как некая разновидность авангарда, прежде всего, конечно, в просветительском смысле, но также и в политической практике… Но сами по себе, изолированные, они не представляют никакой революционной силы. Только в совместной деятельности как теоретической, так и практической, в упорнейшем труде совместно с рабочим классом эта группа может действительно стать революционной силой» [70]. Годом позже, в «Очерке об освобождении», Маркузе не только подтверждает эту позицию, но и делает многообещающие на первый взгляд заявления о роли рабочего класса. «Радикальное преобразование общественной системы все еще зависит от класса, который составляет человеческую базу процесса производства. В развитых капиталистических странах это индустриальный рабочий класс» [71].

Не означает ли это, что Маркузе пересматривает свою прежнюю оценку роли рабочего класса и обнаруживает в нем действительную революционную силу? Нет, не означает: «проблема» рабочего класса в «развитом индустриальном обществе» остается, по его мнению, «неразрешенной». «В царстве корпоративного капитализма, – пишет он, – два исторических фактора преобразования, субъективный и объективный, не совпадают: они превалируют в различных и даже антагонистических группах. Объективный фактор, т. е. человеческая база процесса производства, который воспроизводит утвердившееся общество, существует в лице индустриального рабочего класса, как человеческого источника и резервуара эксплуатации; субъективный фактор, т. е. политическое сознание, существует в лице нонконформистской молодой интеллигенции» [72]. Поэтому рабочий класс может быть назван «революционным» лишь в потенции, но реально он уже не является таковым; более того, с точки зрения своей реальной функции «рабочий класс в период стабилизации принимает на себя выполнение стабилизирующей, консервативной функции» [73].

Таким образом, признание Маркузе рабочего класса в качестве «потенциальной революционной силы» никак не смягчает его отрицания роли пролетариата как реальной силы революции, ибо реализация потенциала представляется Маркузе весьма и весьма сомнительной. С другой стороны, его оговорки относительно «детонирующей», «катализирующей» функции интеллигенции (студенчества в том числе) тоже не меняют скептического отношения к революции. Ведь если пролетариат, как считает Маркузе, ничего не может сделать без интеллигенции и студенчества, поскольку ему «не хватает революционного сознания», то и студенчество и интеллигенция ничего не могут сделать без пролетариата: даже «начав» революцию, они не в состоянии ее завершить; а союз между пролетариатом и интеллигенцией, который позволил бы соединить объективный и субъективный факторы революции, – «далекая мечта». Где же новый «агент революционного действия»?

Ответ Маркузе на этот вопрос говорит сам за себя. «Там, где традиционный рабочий класс перестает быть «могильщиком» капитализма (т. е. в развитых капиталистических странах. – Э. Б.), выполнение этой функции остается, так сказать, временно отложенным, и политические усилия, направленные на изменения, остаются «пробными», подготовительными, не только во временном, но также и в структурном смысле. Это означает, что «адресаты», равно как и непосредственные цели и обстоятельства действий, будут определяться скорее изменяющейся ситуацией, нежели теоретически хорошо фундированной и разработанной стратегией. В то же время этот детерминизм – прямое следствие силы системы и диффузии оппозиции – подразумевает перенесение акцента на субъективный фактор; развитие сознания и потребностей приобретает первостепенное значение… В историческом плане мы снова переживаем период просвещения, предшествующий материальному изменению, – период воспитания, но воспитания, которое обращено в практику: демонстрацию, конфронтацию, восстание» [74].