Юрий Безсонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

Среди арестованных, я встретил двух знакомых офицеров: Экеспарэ и Кн. Туманова. Они объяснили нам, что нужно записаться у старосты камеры и подвели нас к отдельной койке со столиком.

На койке сидел высокий красивый старик, который очень ласково и любезно обратился к нам, спросил наши фамилии, записал их, предложил нам посидеть у него и начал расспрашивать за что мы арестованы. — Мы рассказали.

К нам подсели Экеспарэ и Туманов и мне сразу показалось странным, что они, состоя в какой то организации, слишком откровенно рассказывали про нее в присутствии этого старика. Они даже советовались с ним, как им отвечать на допросе.

Почему то мне этот старик не понравился и я держался с ним очень сдержанно. Поговорив с нами, наш староста указал нам койку, которую нам можно занять. Мы расположились на ней, подошли другие арестованные и начался обычный тюремный разговор. Когда? За что? Какое обвинение? И, вместе с тем, рассказы о себе.

Впоследствии я привык к этим рассказам. Почти всегда повторяется одно и тоже. Взяли неизвестно за что, держат уже несколько месяцев без допроса и т. д.

День прошел спокойно. Днем "Гороховая" спит, живет ночью.

Арестованные по очереди спали на койках. Кое кого, не более двух трех вызвали на допрос. К вечеру настроение изменилось. Начались допросы. Арестованных вызывали одного за другим. Возвращались бледные, с испуганными лицами. Угроза смерти стояла перед ними.

Экеспарэ и Туманова допрашивали чуть ли не в десятый раз. Они вернулись и, опять, рассказали старосте подробности допроса. Оказалось, что их организация раскрыта и от них требуют, чтобы они сообщили все подробности. Мне опять стала непонятна такая откровенность. Старик скоро вышел в {19} канцелярию со списком заключенных. Я не мог удержаться, чтобы не высказать Экеспарэ моих опасений.

"Что вы!" — ответил он мне, "это милейший человек, профессор, его нельзя подозревать ни в чем. Он сидит здесь уже три месяца, и так как его дело разбирается и он привлечен по какому то пустяку, то он пользуется привилегиями".

Допросы шли всю ночь. Все время гремел замок. Люди соскакивали с коек, ждали своей фамилии и опять томились в ожидании.

Только к утру камера успокоилась и можно было задремать.

За ночь привели еще человек двадцать новых арестованных. В камере совершенно не хватало места. Через того же старосту мы узнали, что к вечеру будет разгрузка: допрошенных арестованных переведут в другие тюрьмы.

Действительно, часов в 6 вечера, дверь в камеру растворилась шире обыкновенного и вошел комендант Гороховой, знаменитый палач Эйдук. Одет он был в офицерский китель, красные штаны и почему то сапоги со шпорами. Начался вызов арестованных для отправки. Он прочитал список, отправляемых на Шпалерную, затем в Петропавловскую крепость, Дерябинскую тюрьму и прибавил, что все отправляемые должны быть, через пять минут, готовы со своими вещами.

Пришел конвой, принял арестованных и в камере стало свободнее.

С вечера камеру опять охватило беспокойство и жуткое чувство.

К ночи привели арестованных. Я ждал допроса, но нас не вызывали. Долго я сидел в этот вечер с Экеспарэ и Тумановым. Экеспарэ был спортсмен. Мы говорили о скачках, об общих знакомых, но чаще всего разговор переходило к их делу. Он мне рассказал о том, что состоит в организации, которая поддерживается иностранцами — англичанами и что он верит в успех. "Если мы не свалим большевиков изнутри" — говорил он, "англичане придут на помощь извне".

"Наша организация расшифрована, но есть другие, и мы все-таки победим", — утверждал он.

Допрашивали его, по его словам, чрезвычайно любезно: {20} папиросы, мягкое кресло, завтрак, ужин, — все было к его услугам.

Осведомленность у них большая. Сам он ничего не выдал но подтверждал то, что они уже знали. Им в глаза обругал большевиков и коммунизм, заявляя, что будет с ними бороться. Несмотря на это, ему все время гарантировали жизнь. Не знаю, сознавал ли он опасность, или верил чекистским обещаниям, но во всяком случае, держал он себя молодцом.

С князем Тумановым была несколько иная картина. Ему навалили кучу обвинений. — Сношения с иностранцами, организация вооруженного восстания и т. п. Допрашивали его грубо, все время угрожали расстрелом, предлагая сознаться в действиях, которых он не совершал. Его совершенно запутали и он нервничал. Большей частью свою виновность он отрицал. Не знаю, был ли он вообще виновен в чем-нибудь серьезном. Он был совсем мальчик.

Часа в два ночи я лег на койку.

Не успел я заснуть, как вновь раздался грохот открываемой двери и в камер появился Эйдук. На этот раз вызывали на расстрел.

Это был первый вызов на смерть, при котором мне пришлось присутствовать.

Сердце у меня заледенело.

В камере стояла тишина. При грохоте замка люди, как всегда, приподнялись и, увидев Эйдука, замерли в напряженных позах. Большинство были бледные и дрожали мелкой дрожью. Некоторые, чтобы отвлечь мысль и не поддаться панике, нервно перебирали свои вещи.

Сам Эйдук был настроен торжественно. Громко, растягивая слова, он назвал фамилию Экеспарэ, Туманова, еще троих и прибавил, чтобы выходили с вещами.

Сомнения не могло быть… Экеспарэ был спокоен. Туманов волновался, но сдерживался. Мне кажется, что в них все таки теплилась надежда. Слегка дрожащими руками, увязывали они свои вещи. Я им помогал. Затем мы простились за руку и они вышли…

В дому повешенного не говорят про веревку. В камере стояла гробовая тишина, люди опустились на койки и затихли.

{21} Вдруг, внизу на дворе раздался крик, но сейчас же зашумел мотор автомобиля…

Он работал, но со двора не вышел. Вероятно казнь совершилась здесь же в подвале, новым в истории мирa способом, — выстрелом в затылок впереди идущему смертнику.

Заснуть в эту ночь никто из арестованных не мог…

Так прошло еще пять тяжелых дней в ожидании… днем было сравнительно легко, но эти вечерние часы ожидания, вызовы, после которых люди возвращались разбитыми нравственно и физически или вовсе не возвращались, эти ночи, прерываемые шумом заведенного мотора, визиты самодовольного палача Эйдука, — все это действовало тяжело и не оставляло много надежд.

Ровно через неделю после нашего поступления на Гороховую, часов в 5 вечера, Эйдук прочел наши фамилии и объявил, что нас переводят в Дерябинскую тюрьму.

Нагруженные вещами, окруженные конвоем, мы потянулись на край города.

Дерябинская тюрьма, когда то казармы морского дисциплинарного батальона, потом морская тюрьма, — одно время долго пустовала, но с начала террора она была переполнена арестованными.

Стоит эта тюрьма на самом краю Васильевского острова, в Гавани, на самом взморье. Конец был изрядный и, после долгого сидения в душном помещении, при отсутствии моциона, прогулка эта была не из приятных.