Василий Хомченко - При опознании - задержать

- Доктора, доктора! - закричал он начавшим сбегаться людям.

Нонну подняли, подвели к лавочке, посадили. Врача среди присутствующих не оказалось, нечем было и перевязать рану, и Нонна по-прежнему зажимала ее рукой. Рука была в крови, в крови было и обручальное кольцо.

Бранта и вахмистра не было видно - побежали за Силаевым. Один Бываленко, красный, потный, запыхавшийся, стоят тут, кричал, чтобы кто-нибудь дал платок перевязать раненую. Нонну тесно обступили, женщины ойкали, крестились, возбужденно переговаривались. Протиснулась сюда и та женщина в пенсне, накинулась на Бываленко:

- Убийца! В кого стрелял? В женщину!

- Тихо, тихо! Спокойно! - старался перекричать всех ротмистр. - Ее ранили не умышленно. Сама кинулась под пулю. Ловили государственного преступника. Тихо!

Из соседнего дома принесли чистое полотняное полотенце, кто-то уже рвал его на полосы, женщина в пенсне стала перевязывать Нонне плечо. А она все вытягивала шею туда, куда побежал Сергей, все озиралась - хотела узнать, успел ли спастись.

Весть о происшествии уже долетела до соседних улиц, и оттуда бежали люди, а впереди всех - дети. Богушевич, оттесненный любопытными от Нонны, стоял у плетня, словно оглушенный.

"На моих глазах, на моих глазах все случилось, - терзался он. - Хоть бы Силаеву удалось убежать".

И он решил, что удалось, когда увидел Бранта и вахмистра, которые спешили сюда, к толпе. Бываленко пошел им навстречу, догадавшись, что они не поймали Силаева.

- Убежал! - крикнул кто-то в толпе. Нонна, услышав это, встала, перекрестилась, воскликнула:

- Слава тебе господи.

Брант говорил что-то Бываленко, тряся перед ним рукой, говорил быстро и сердито. Ротмистр растерянно переступал с ноги на ногу, изредка что-то отвечал. Потом Брант так же быстро и сердито выговаривал вахмистру, махал перед ним кулаком. Вахмистр, как автомат, покорно кивал головой, потом козырнул, повернулся назад, чтобы отправиться туда, куда было велено, и остановился, замер на месте.

И внезапно в толпе стихли говор и шум, люди повернулись в ту сторону, куда глядел вахмистр. А оттуда, со двора, торопливо шел Силаев. И чем ближе он подходил к толпе, тем тише становилось кругом, люди расступались, освобождали ему дорогу. А он все ускорял шаг, увидев на лавочке Нонну, которую уже перевязали, рванулся к ней, присел перед ней на корточки, что-то сказал, тихо, неслышно. Богушевич заметил, как перекосился у Нонны рот, как гневно блеснули глаза, услышал пронзительный крик:

- Чего вернулся? Зачем прибежал?

- С тобой же беда, Нонна! Я думал, убили тебя. Кричали люди, что убили, - ответил он. Дрожь перехватывала дыхание, мешала говорить.

- Зачем вернулся? - еще громче крикнула Нонна, оттолкнула его протянутые к ней руки. - Зачем?.. - Ее всю передернуло, и она затряслась от рыданий.

Вахмистр, Брант, урядник Носик, тоже оказавшийся тут, обступили Силаева, настороженно, пристально следили за каждым его движением. А Бываленко ходил в толпе, размахивал руками, рявкал:

- А ну, разойдись! Идите, куда шли! Чего столпились? Марш отсюда! - а потом подошел к Силаеву, сказал ему тихо и сочувственно. - Зачем вы убегали? Вы же виноваты в этой крови. Сами виноваты... Разумно сделали, что вернулись...

В той церкви, куда так и не попали Силаев и Нонна, ударили колокола, созывали прихожан. Люди стали креститься, мало-помалу толпа разошлась. Перекрестились и Брант, и Бываленко, и вахмистр.

К Богушевичу подошел возбужденный Потапенко.

- Вот так драма! Что теперь будет? - спросил он. - Не ждал такого спектакля.

Когда Силаев поднялся с корточек, вахмистр схватил его за рукав.

А потом Нонну посадили в коляску и повезли в больницу. Силаева повели серединой мостовой под конвоем трех жандармов. Он шел, привычно заложив руки за спину, с низко опущенной головой.

Богушевич и Потапенко брели какое-то время следом за Силаевым и жандармами, потом отстали, повернули к площади. Ярмарка была в самом разгаре. Торговля шла бойко. Горожане выводили с площади коров, волов, несли гусей и уток, тащили поросят в мешках, в корзинах - сало, яйца, яблоки... Их окликали с возов, расхваливали товар, приглашали выпить, подбегали с лотками мальчишки - разносчики всякой мелочи, уговаривали купить что-нибудь. Богушевич шагал быстро, бессмысленно глядя перед собой. Встречаясь со знакомыми, делал вид, что не заметил их, не узнал, не отвечал на приветствия - только бы не остановили, не завели разговор. Толстенький Потапенко едва за ним поспевал. Когда пересекли площадь, Богушевич остановился возле трактира Фрума, глянул на Потапенко, сказал:

- Хочу в шинок.

- Можно. Я тоже еще не ел.

- Напиться хочу, напиться до чертиков.

- Так у меня денег... - Потапенко достал кошелек, заглянул в него. - У меня денег маловато, не разгуляемся.

- У меня свои есть, пойдем, - попросил его Богушевич и вошел в распахнутые настежь двери трактира.

...Никогда еще он так не пил, как в то утро. Водка была теплая, неприятная на вкус, а он тянул ее наравне с Потапенко. Тот чувствовал настроение Богушевича и не лез с расспросами, не чокался, пили молча, как на поминках. Но сколько ни пил Богушевич, он, как ни странно, не пьянел, только голова тяжелела, перед глазами плыла муть и грудь наливалась каким-то ледяным мраком, сжимавшим сердце так, что, казалось, оно вот-вот хрустнет, как орех в щипцах. Потом, когда они уже все прикончили и просто сидели, Потапенко похвалил Богушевича:

- Ну ты, Франц, молодец сегодня, настоящий мужчина, пьешь по-гусарски. Правильно делаешь, один раз живем...

Как несколько дней назад, когда они втроем - третьим был Соколовский, - ужинали тут, за этим самым столом, сегодня тоже играли три скрипки и сидела с бубном на коленях цыганка, ждала, не попросят ли сплясать. Никто не просил, и она отдыхала. Богушевич, уронив подбородок на сложенные на столе руки, смотрел на скрипачей. Усы его, мокрые от водки и кваса, которым они запивали каждую рюмку, обвисли, растрепавшиеся волосы падали на лоб. Сидел, кивал головой в такт музыке. "Кепельмейстер", старый еврей с седыми пейсами, заметил это, не переставая играть, подошел к столику, спросил:

- Что пан желает послушать? Может, заказать что-нибудь хотите?

- Попросите сюда цыганку. Как ее зовут?

- Глаша! - кликнул старик. - Поди сюда, пан тебе сказать что-то хочет.

Глаша подошла, поклонилась.

- Глаша, - сказал ей Богушевич, - когда-то давно в таборе молодая цыганочка спасла мне жизнь своею пляской и песней... Спляшите и вы и спойте. Вот, деньги возьмите, - и подал ей пятерку.

Она еще раз поклонилась, сунула ассигнацию под кофточку, вышла на середину зала.

Заиграли скрипки, и Глаша начала чуть слышно потряхивать бубном, потом медленно пошла по кругу, выгибая стан, поводя плечами. Перегнулась назад, вправо, влево и, будто ее хлестнули, заколотила кулаком о бубен, застучала каблучками, потом стала бить бубном по коленям, вскрикивала: