Л Красин - Письма жене и детям (1917-1926)

Миланчики вы мои, я очень по вас соскучился и, кроме того, я не знаю, где вы, собственно, сейчас. Из письма, писанного маманей в Vichy, выходило, что вы хотите ехать в Италию, но вот уже недели полторы нет ни писем, ни телеграмм. Предыдущее письмо (не мое, а Авеля) я послал вам через Анечку.

Мало кого еще здесь видел из-за пленума, сперва ЦКК, а теперь ЦК. Комиссариатская работа и члены коллегии еще ждут своей очереди, не мог выбрать времени для их приема. Видел два раза Наташу. Сейчас как раз у них был. Она со своим Федей сегодня уехала в Константинополь с тем, чтобы через два месяца вернуться в М[оскву], а затем ехать в Париж, куда Федя назначен на место Зуля представителем совторгпредства.

Гермаша бурчит что-то себе под нос и проектирует большой дом для Госбанка. Винтер отстроил Шатуру — дворец, а не станция, такой другой, вероятно, нет в Европе. Ни Классона, ни других москвичей еще не видал, мельком только Старкову. Она была в Сочи с Глебами. Гл. М. [429]здоровье очень неважное, похоже, что с почками неладно и трудно ему будет оправляться. Сама Ант[онина] Макс[имовна] [430]впечатлена необыкновенно буйным ростом и восстановлением СССР (она была в Сочи и по дороге видела и Украину, и Кубань, и Кавказ) и проповедует "возврат домой"!

Авель толст и благодушен.

"Испано Суиза" носит меня по Москве с молниеносной быстротой, а выглядит много скромнее "Ройса" [431], чем я несказанно доволен.

Роднанчики мои милые, пока до свидания. Пишите мне, милые мои, мне всякая даже мелочь о вас дорога и интересна. Особенно вы, родная моя маманичка, не скучайте очень-то и не тоскуйте. Я вас очень люблю и всегда о вас думаю. 17 сентября вам не послал телеграмму только потому, что у меня не было вашего адреса (даже страны, где вы, я ведь не знал). Крепко целую вас всех по очереди, мои родные, и читаю все установленные молитвы.

Ваш папаня

Милая Любаша!

Я очень огорчен и удивлен отсутствием от вас каких-либо известий. Вы мне не сообщили даже вашего адреса, если бы я, к примеру, заболел или помер, меня успели бы зарыть в землю, пока через парижское и сопредельное полпредство можно было бы установить, где именно вы находитесь. Ну как же так, миланчики, даже адреса вы мне не сообщили, значит, и мои письма вас не интересуют, — так что ли это понимать.

Вчера окончился, наконец, наш пленум, и ближайшие дни работа начнет входить в колею. Лично я был из этой колеи вышиблен целый месяц, а сейчас ввиду отъезда Фрумкина придется взять на себя немало добавочной работы.

В общем и целом мы атаку на Внешторг отбили, и здесь, несомненно, личные мои усилия сыграли большую, если не решающую роль. Это, конечно, не война с ветряными мельницами, ибо каждый год передышки укрепляет и аппарат и НКВТ, и даже глупые или умственно неподготовленные люди начинают убеждаться в опасностях "свободной" торговли, которой они еще вчера вовсе не видели. Стомоняков вернулся, но неизвестно, насколько он будет работоспособен. Настроение у него неважное: куксится и впадает в пессимизм, чего я отнюдь не могу про себя сказать. Напротив, весь этот месяц я себя чувствовал великолепно и вид имел "бодрый и молодцеватый", что немало способствовало персональному успеху моих выступлений.

Коренное мое дело все-таки Внешторг или во всяком роде работа здесь, внутри, и какими пустыми и бессодержательными кажутся здесь парижские мои выступления и мытарства по сравнению с здешней полноценной нагрузкой.

Сейчас привожу в порядок текущие дела, запущенные во время Пленума, и затем съезжу на 1–2 дня в Питер и Харьков, прочесть обещанные доклады.

Фрумкин проездит недели 3–4, и до его возвращения мне не придется, конечно, вернуться в Париж. Пробуду здесь, значит, не меньше как до половины ноября. Что касается самого дела, то это не беда, даже хорошо показать французам недовольство в ответ на их невозможное поведение и в вопросе о флоте, и в вопросе о долгах. Французские вопросы здесь не на первом плане, и вряд ли меня будут особенно гнать в Париж. А так как вы со своей стороны не пишете мне ваших планов, то я и о вашем возвращении в Париж не имею никакого представления.

Я здоров и чувствую себя очень бодро и хорошо. В персональном отношении ко мне (не сглазить!) тоже произошли значительные перемены к лучшему, и на ближайшее время, думаю, жить и работать будет можно. Общее здесь настроение бодрое, и если и правильно, что массовой публике живется все еще трудно, то что касается интереса и смысла жизни, мы Запад несомненно перещеголяли. А мне еще по недосугу остается недоступной область искусства, где делается очень много.

Ну, пока до свидания. Лисиц Кате постараюсь привезти. Ну, а каких же шкур другим двум девочкам? Маманины-то замашки я знаю, но мошна у нас тонковата. Крепко вас целую. Пишите. Ваш папаня

Милая моя Любонаша, дорогие мои девочки! Сегодня получил письмо от 18 октября и очень рад его спокойному хорошему тону и тому, что письма от вас стали исправно приходить и что вы, в общем, живете, по-видимому, благополучно.

Ну вот, миланчики мои, а у нас тут на вчерашнем четверговом заседании [432]наши "ребята", не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон, а Раковского в Париж [433]. Таким образом, нам еще раз суждено сделаться англичанами и еще раз переезжать канал [434]с имуществом — уже в обратном направлении.

По правде сказать, я почти никак (даже и про себя, не говоря уже внешне) не реагировал на эту перемену. С одной стороны, несколько жаль Фр[анцию] из-за климата, главным образом, и из-за здоровья маманички, а с другой — мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сиденье в Париже, что я, по правде сказать, не без удовольствия распрощаюсь со всеми этими г[осподами]. Конечно, и в Лондоне не на розах придется возлежать, но как будто там все же больше похоже на дело. А и еще общее, я все более теряю вкус к дипломатической работе, и она меня влечет к себе все меньше и меньше.

Здесь публика, вроде Стомонякова, прямо в бешенстве, что я не отклонил решительно и категорически всякое заграничное назначение и согласился еще раз на совместительство. Особенно теперь, когда на НКВТ идет такой нажим и когда, видимо, неизбежно слияние с Н[ар]комвнуторгом [435]. Переход исключительно на дипломатическую работу (в этом Ст[омоняков] прав) для меня не только противен, но и действительно невозможен: меня немедленно съели бы наркоминделовцы, не исключая и Литв[инова], а Чич[ерин] и подавно [436]— я ведь если и независим от них, то только потому, что у меня свой наркомат. С другой стороны, отказываться совсем от Лондона я считал бы неправильным: и некого туда послать, да и мне по некоторым соображениям пробыть там с год было бы небесполезно. Стомоняков — мастер давать благие советы, но когда дело идет о поддержке в постоянной повседневной работе, то у него сегодня кишки не работают, завтра голова болит, а если нет, так он нервничает, как истерическая дама, обижается на всех и вся, всюду видит подвох и интригу и проч[ее]. Что касается Фр[анции], то ввиду того, что