Анатолий Азольский - Смерть Кирова

На 1 декабря “покушение” не планировалось — потому и выстрел в Смольном был для Сталина и Ягоды громом среди ясного неба. Они всполошились. Еще более встревожились участники лжезаговора, их легко могли бы обвинить в убийстве. Белогвардейцев, понятно, они расстреляли немедленно, заметая следы собственного идиотизма, затем постепенно начали уничтожать друг друга.(Когда на пути к допросу убили Борисова, Сталин будто бы произнес: “И его не могли сберечь!” Но тот же Гарри услышал иначе, Сталин сказал: ”Ну, теперь еще кого-нибудь убьют!”) Прибывший 5 декабря в Ленинград Запорожец дал понять сотоварищам, что в беде их не оставит. А беда на них свалилась необыкновенная, в чем бы они ни признались и что бы они ни отрицали — пуля каждому обеспечена. Все те, кто в тайну лжезаговора был посвящен, на человека, эту тайну разгласившую, посмотрели бы как на сумасшедшего.

Вот уж кого жалко — так Мильду, Мильду Драуле. “Типичная чухонская внешность”, — вспоминают о ней, добавляя: “Симпатичная”. (Мужчины-историки нейтрально пишут о Мильде, женщины же с трудом скрывают злобу, сквозь которую просвечивает зависть.) На ней держалась семья, на жизнестойкости этой женщины, при встрече с которой не мог не улыбаться Киров, и хотя улыбка входила в нормы поведения всех “секретарей” и “членов”, эти встречные улыбки члена Политбюро ЦК и миловидной единомышленницы для обоих значили нечто большее. Мильда Драуле обладала таким шармом, что молва не могла не окатить обоих подозрением — не поверить слушку о жене-изменнице Николаев не мог. А если и не поверил, то “принял к сведению”. И семью тянула на себе Мильда, и недотепу мужа, и всесильного Кирова. Скольких мужчин, наверное, одаряла она любовью, каким благовестом звучал в их ушах ее смех! Она — из тех, кто дает миру мир, и злодеи, обнимавшие таких женщин, разнеженно шептали глупости им, поднимались и уходили — к добру, позабыв о зле. (Все попытки следователей пристегнуть ее к оппозиции кончились провалом, Мильда была бесстрашна во всем.) Ее, вечером 1 декабря, после первого допроса отпустили домой, но она не ушла из Большого дома на Литейном, свернулась калачиком и провела ночь на приставленных стульях в холле, со счастьем и горечью вспоминая о былом, как потянулась в город из глубинки, прельстившись завиральными идеями времени, в Луге уже кое-что начала понимать, а в Ленинграде, громадном, многомиллионном городе увидела, что она не из последних, что очень нужна мужчинам, но та, первая любовь, не хирела, она берегла ее. С кем и чем прощалась ночью той, зная о неминуемой расплате? Всю ведь родню ее готовили, она понимала, к расстрелу и расстреляли потом. Мильда шла в группе с сестрой Ольгой и ее мужем. Сталину Ульрих отправил депешу такого содержания:

“…Мильда Драуле на тот вопрос, какую она преследовала цель, добиваясь пропуска для собрания партактива 1 декабря с.г., где должен был делать доклад товарищ Киров, ответила, что “она хотела помочь Леониду Николаеву”. В чем? “Там это было бы видно по обстоятельствам”. Таким образом, нами установлено, что подсудимая хотела помочь Николаеву в совершении теракта.

Все трое приговорены к высшей мере — расстрелу.

В ночь на 10 марта приговор приведен в исполнение.

Прошу указаний: давать ли сообщение в прессу.

11 марта 1935 года

Ульрих”

Таких депеш Ульрих, приговоры строчивший, как на швейной машинке, отправлял сотнями, но мнится, что все-таки дрогнуло сердце рижанина Ульриха, шевельнулись в нем латышские корни, намекнул приглушенно Вождю, что неповинную душу под нож пустили…

Мнится, конечно. Ничего там не вздрагивало и не шевелилось. Знал председатель Военной коллегии, что только фамилия спасает его, ради нерусской фамилии и держат Василия Ульриха на расстрельной должности, прикрываются им, — в тех же соображениях все противокрестьянские законы подписывались Калининым.

Так никто словечка доброго о латышечке не сказал. А таких святых женщин когда-то почитали, им памятники ставить бы надо, под визги святош.

А вот родимого человечка, мужа своего, не уберегла Мильда. В период его мучительных раздумий отдыхала в Сестрорецке, на той даче, о которой заговорил на следствии Ванюша Котолынов. На ней, возможно, не раз бывал и Киров. В августе 1934 года он из Сочи выехал в Москву, а оттуда в Ленинград не раньше 26 августа, как точно установлено. Однако доверенное лицо НКВД (заведующий особым сектором Ленинградского обкома) сообщило Ягоде о приезде Кирова в Ленинград только 30 августа. Где был, что делал — об этом, наверное, докладывали устно, только устно. Еще большие затруднения вызвали у московских следователей те 5000 рублей, что нашлись при обыске у матери Николаева, а, возможно, и у самой Мильды. Следователи перебрасывали эти 5000 рублей от одного обвиняемого к другому; то сам Николаев получил эти деньги от немецкого консула, то их дали ему оппозиционеры. Мать на допросе заявила, что сумма — выручка от процентов, под которые она ссужала рабочим деньги до получки. 150 рублей, не больше, зарабатывала мать Николаева в трамвайном депо, чуть побольше рабочие, но подсчеты показывают, что даже при грабительских процентах так много не накопишь. Но не заводить же дело на старуху процентщицу! (Киров зарабатывал около 700 рублей в месяц, при нем, убитом, нашли 64 червонных рубля, то есть 640, и сомнительно, чтоб ему надобны были вообще деньги.) Матери Николаева вообще повезло больше всех: взметнулся топор над старухой процентщицей да так и не опустился на ее темечко. Всю семью Драуле расстреляли, но Анне Тимофеевне Николаевой и ее дочерям жизнь сохранили, на четыре года сослали в Якутию (старший сын ее Петр тоже был расстрелян), и столь необычная гуманность объясняется тем, что на руках у старухи — дети Николаева, старший сын Маркс и младший Леонид; в биографии Мильды есть провалы, младший появился в 1931 году, рожала она, видимо, между двумя партсобраниями — уж не ради ли младшего сына Мильды и поступилась власть своими принципами? Где он, где вообще дети — да кто знает, кто вспомнит. Бытовую версию убийства вытравили из всех документов, 3 декабря приказали засекретить все сведения о чете Николаевых. Более того, стоило Хрущеву заявить, что он все-таки расскажет всю правду об убийстве Кирова, как в Ленинграде на следующий день загорелся архив КГБ. Ни одна спецслужба мира не хочет, чтоб ее выставляли на всеобщее посмешище…

Но вот еще одна загадка: время созревания официальной идеи о вредительской деятельности Зиновьева и Каменева. Через три с чем-то года после выстрела, незадолго до последнего, мартовского 1938 года, процесса над “бандой” Бухарина, на очных ставках и с трибун стали утверждать, что чуть ли не в Москве еще 1 декабря 1934 года Вождь уже заподозрил Зиновьева в предательстве. Так-то оно, возможно, и было, но 6 декабря на похоронах Кирова в Москве Молотов все еще бубнил о белогвардейцах. Следствие велось в глубочайшей тайне, намек Вождя в узком кругу о виновности Зиновьева и Каменева так, кажется, и остался не услышанным. Лишь 15 декабря Жданов с трибуны оповещает ленинградский партийный актив о выдающемся открытии: руку Николаева направили сторонники и последователи Зиновьева-Каменева. В прессе — молчок, какая-то странная медлительность, стеснительность, что ли, неуверенность… Лишь “Ленинградская правда” отважилась — не без толчка из Москвы, конечно, — подтвердить новость. На следующий день Агранов приводит в докладе — для еще более суженного ленинградского актива — детали, подробности зловещего заговора против Кирова. И вновь — тишина: “Ленинградская правда” — не та колокольня, с которой бьют набат. А главные московские звонари (Мехлис и Бухарин, редакторы “Правды” и “Известий”) бездействуют. И лишь после расстрела четырнадцати заговорщиков бухнула московская “Правда”, начинается кампания против Зиновьева.