Анатолий Азольский - Смерть Кирова

Город Ленинград полюбил Кирова, Здесь за ним утвердилось имя “Мироныч”.

И он полюбил Ленинград, приезжавшим друзьям с радостью показывал свои владения: “Это Зимний дворец… а там, за рекой, тоже есть дворец, и еще дворцы, и все — ленинградские…”

Стоит прочитать листочек из делового блокнота Кирова, набросанный им план на день — и голова закружится от количества намечаемых переговоров, поездок, ознакомлений с проектами, присутствий на разных совещаниях, аудиенций и решительных пометок, указующих на срочность, необходимость и непременность. Да от такой бурной кабинетно-дорожной жизни поневоле захочешь прильнуть к чему-либо мягкому, женскому. Но уж никак не к телу Марии Львовны, обрюзгшей, страдающей припадками, приступами и к тому же пытавшейся подыгрывать высокоидейному супругу. То есть участвовать в общественной жизни, для чего она возглавила как-то Трудпрофилакторий, где обучала проституток иным профессиям и на демонстрации шла впереди колонны своих воспитанниц, непролетарскими глазами стрелявших по сторонам. Что ни говори, а Кирову повезло, такая жена — сущая находка, если не награда, любой активный мужчина непременно станет нарушать супружескую верность, не чувствуя ни малейшего угрызения совести: от такой жены любой самый добродетельный муж побежит по близлежащим дамам, но уж не к балеринам Мариинки; эти плоскогрудые стервозочки все работали под Матильду Кшесинскую, каждого обкомовца принимали за великого князя — и уже поэтому Киров за кулисы не хаживал, а если и бывал там, то исключительно протокольно. Слухи же о кутежах его в бывшем особняке великой балерины — одна из достопримечательностей города на Неве, чуть ли не привилегия, непременное следствие фантазий и мечтаний жителя ленинградской коммуналки, из закопченных окон которой видны величественные, возвышавшие дух и вселявшие зависть архитектурные ансамбли, и кто бы городом не командовал, обыватель будет смаковать россказни о банкетах в Зимнем, о звоне разбиваемых там царских сервизов. Такова уж судьба Санкт-Петербурга.

Были женщины, были — их не могло не быть, и, конечно, не те, что дрыгали ножками или создавали масштабные образы большевичек. Киров, короче, был ходоком, по дошедшим слухам — на почетном третьем месте в молвой составленном списке после Калинина и Енукидзе. Он казался и был средоточием и воплощением мужественности: коренастый, излучающий уверенность, бесстрашный, надежный, — при виде таких всякая женщина вздрагивает. Владикавказский пиджачок, пестрый галстук и мягкая шляпа забыты и заброшены, — на Кирове френч, ныне выставленный в квартире-музее, полувоенная фуражка, грубые и прочные сапоги, не сталин-ские, мягкие, кавказские, а русские, в каких до революции топали к верстакам питерские мастеровые. Любил охоту. Писал Марии Львовне ласковые письма в санатории, где ее лечили. И однажды в коридоре Смольного увидел рыжеволосую стройную женщину с нерусским, но миловидным, притягательно простеньким лицом, и на этой женщине, подумалось ему, забудутся шайки, так в бани и не попавшие, мусорные свалки, так и не вывезенные, уполномоченные по свинооткорму, ответственные за поросят и надзиратели за уборкой овощных культур, никогда в деревне не бывавшие.

Этой женщиной была латышка Мильда Петровна Драуле, замужняя, и была она старше мужа своего на три года, но лет-то ей от роду тридцать или чуть больше. И эта улыбка смелой и самоотверженной латышской женщины, уроженки края, где всегда почитали мужчин. Женственность из Мильды била так неуемно, что ее приходилось приглушать, рыжие волосы она упрятывала под мужской шапкой — так абажуром оберегают глаза от слепящего света лампы. Киров не мог при встречах не улыбаться ей. И она не могла сдерживать себя. Поэтому и перевел ее Киров от людских завистливых глаз подальше, в управление Наркомата тяжелой промышленности по Ленинграду — на должность как бы временную, инспектором по кадрам вместо откомандированной сотрудницы, прочно занимавшей это штатное место. Произошло это ближе к концу 1933 года, вскоре и оклад ей повысили, 275 рублей дали. (Звук “л” в латышском языке перед согласными не смягчается, надо бы писать “Милда”, но так мило это женское имя мужскому уху, что писали, говорили и будут писать и говорить — Мильда, Мильда, Мильда!..) Двое детей, бесследно исчезнувших в декабре 1934 года, муж, большевик Николаев Леонид Васильевич, расстрелянный 29 декабря того же страшного для всех и всей страны года.

Ко времени встречи члена Политбюро Кирова с рядовой коммунисткой Мильдой советская жизнь научила высокопоставленных особ советского нобилитета, как обеспечивать и чем прикрывать часы того досуга, о котором могут знать только доверенные лица, прежде всего — охранники и шоферы. Те и другие — люди обычно пожилые, душой и телом понимающие, что барин — такой же, как они, человек и ничто человеческое ему не чуждо. Охраннику Борисову, то ли погибшему, то ли убитому 2 декабря, было за пятьдесят, и что мог ответить главный чекист Ленинграда Медведь, когда московская комиссия спросила его, почему стережет Кирова человек в столь дряхлом возрасте?

Женщины, которым посвящались часы эпикурейского досуга, все оказывались во власти советского ханжеского этикета. Им втихую давали деньги, им подвозили — те же шоферы и охранники — продукты, им повышали оклады, их определяли на хорошую работу подальше от кабинета покровителя — приказами и распоряжениями близких друзей того.

Был год, когда Киров и Мильда одновременно ушли в отпуск и вернулись из него, что вовсе не означает, что они проводили его вместе. Это уже было бы чересчур неосторожно, встречи проходили, конечно, в рабочие дни.

Родился же большевик Николаев Леонид Васильевич, муж Мильды Драуле, в год и месяц, когда Сережа Костриков кончал Казанское училище и вглядывался в жизнь, ища ответы на извечный вопрос выпускника: куда? Куда идти учиться? Леня Николаев, повзрослев, тоже вглядывался в будущее, которое не сулило ему сытой жизни. Он родился уродом, таким и остался: руки до колен, ростом походил на пацана, в детстве рахитичные ноги не держали непомерно длинное туловище. Киров рядом с ним — великан; с годами, правда, научился Леонид ходить.

Но так хотелось жить! Быть полноправным гражданином страны, вожди которой клятвенно заверяли таких же, как он, граждан: скоро, скоро наступит счастье!

Мечтательный мальчуган, книжки почитывал. Воспарялся мыслями в дали грядущие, и представлялся он себе человеком героического склада, и проявится этот человек, проявится обязательно — где-нибудь, как-нибудь и когда-нибудь. Поэтому и метался по стране, ища время и место; в биографии его — провалы, он либо забывал, либо не хотел вспоминать некоторые местечки, куда заносила его неуживчивость. Всегда считал себя обойденным сотоварищами, лишенным тех благ, которые давал ему партбилет. Он хотел полнокровно жить и работать — и жизнь звала его, гнала вперед, потому что она была новой, интересной, увлекательной. Новая жизнь, более того — новая цивилизация, созданная за короткий, отведенный ей историей срок. Да, это была новая жизнь, настоящая жизнь, весна страны, которая выбралась из гражданской войны и пыталась восстановить порушенное. Почва, набухшая влагой и прогретая солнцем, уже пробивалась первыми ростками будущего общества, корявого и неразумного. Но — всходы, но — первые, свежие, и служители искусств охами и ахами встретили появление клочков зелененькой травушки на загаженной земле, им уже виделись тучные коровы, колосящиеся поля и ветки, наклоненные тяжестью плодов; все было так необыкновенно, что кое-кому мнилось: да они же на какой-то другой планете, не на Земле, и все вокруг неведомо, — именно в эти годы возвращенец Алексей Толстой написал “Аэлиту”, и голос заглушаемой эфиром марсианской красавицы взывал к помощи Революции. Рождалось новое искусство, давшее позднее миру поразительную музыку, полотна, которыми гордятся лучшие музеи и галереи мира, поэзию и прозу. И вместе с весной — то студеный ветер, то иссушающий зной. Новые вожди страны все были людьми случайными, пришлыми, напрочь отринувшими все прошлое России, собственные биографии и национальности, поправшие вековые устои многомиллионного народа; сцепление и сплетение обстоятельств, не ими порожденных, но ими же не учтенных, заставляло правителей земли русской создавать законы, уже тогда, в их время, считавшиеся преступными, но в том-то и беда была, что не введи этих преступных законов — стране стало бы совсем плохо. Маленькому человеку жилось все хуже и хуже. Идея мести за унижения его — древняя, обостряется она и принимает вещественные формы в критические моменты, а такой наступал к началу 30-х годов. И, как всегда, предвосхитили эту месть люди искусства, чутко обонявшие запахи извращений. В 1928 году Бруно Ясенский пишет “Я жгу Париж”, отдавая прекрасный город ревнивцу, который, увидев свою возлюбленную в объятиях миллионера, выливает в городской водопровод пробирку с чумой. И Алексей Толстой увидел, что есть явь, а что сон, — потому создает “Голубые города”, “Гадюку”. А на экранах синематографа нелепый маленький смешной человечек, детище Чарли Чаплина, смеется над богатыми и сильными, вызывая сочувствие и любовь таких же нелепых, но не смешных людей.(Доигрался Чарлз Спенсер Чаплин: маленький человечек разросся, потеряв свою человечность, до толп у экранов телевизора.)