Ричард Холланд - Октавиан Август. Крестный отец Европы

Будучи частным лицом, не занимающим никакого официального поста и набирая притом собственное войско, Октавиан пошел на самый большой в жизни риск; в критический момент только неожиданная удача спасла его от гибели. Проблем с набором людей у него не было, потому что другая группа его единомышленников заранее подготовила почву в Кампанье, где вблизи Аппиевой дороги, неподалеку от главного города Капуи, проживали множество досрочно демобилизованных ветеранов Цезаря. Предлагая каждому пехотинцу те же самые две тысячи сестерциев, он скоро набрал войско в десять тысяч опытнейших солдат, включая самых лучших центурионов, стоивших куда больших денег. В начале ноября, прежде чем Антоний успел разобраться в его действиях, Октавиан отправил в Рим три тысячи вооруженных солдат и захватил Форум. Так началась гражданская война, и начал ее Октавиан, которому всего шесть недель назад исполнилось девятнадцать.

Когда, въехав в Брундизий, Антоний столкнулся с враждебным отношением своего нового войска, он, наверное, еще не знал о бунте за своей спиной. Легионеры недвусмысленно дали понять консулу, что недовольны его примирением с убийцами, которых следовало казнить. В нарушение обычая они не приветствовали нового командира дружными хлопками в ладоши, когда Антоний появился на помосте перед казармами. Консул подлил масла в огонь: потеряв терпение, он заявил, что легионерам повезло, ведь они идут в Италию, а могли бы годами оставаться вдалеке от дома, сражаясь с парфянами. Он также приказал назвать и задержать агентов Октавиана; в любом случае, заявил консул, он и сам разыщет виновных.

Однако самой основной ошибкой Антония было предложить им в качестве будущего вознаграждения за военные действия против Децима всего-то по четыреста сестерциев. Сурово молчавшие солдаты разразились презрительным смехом. Эта сумма — лишь одна пятая того, что они получат сразу, звонкой монетой, если перейдут на сторону Октавиана. О последующих выплатах Антоний даже не заговаривал. Смех перешел в улюлюканье, консул разъярился, начались беспорядки. Антоний бушевал на помосте, крича: «Я вас научу повиноваться приказам!» Он тут же продемонстрировал всю глубину своей мстительности, собрав трибунов — «полковников» — легионов, и велел им составить списки тех, кто, по их мнению, недостаточно ему предан. И вот перед консулом предстали несколько сотен воинов, в том числе и центурионов, и он назначил, какую часть из них казнить по жребию.

Казнь этих несчастных солдат, проведенная публично и в присутствии Антония и его супруги Фульвии, вызвала у их товарищей скорее ненависть, чем страх. Все понимали: новый полководец хотя и действовал строго в рамках военных законов, все же перешел традиционные границы своих полномочий, тем более что на тот момент было неизвестно — находятся ли войска в боевых условиях или их просто переводят из одного расположения в другое. Сенат не объявлял Дециму войны; о мятеже Октавиана Антоний еще не знал. Его метод наказания хоть и далек был от настоящей децимации, но так наказывали редко и только за серьезные преступления — например, трусость и неповиновение перед лицом врага. А жертвы Антония, нужно заметить, поплатились за дерзкий смех и неучтивость. Остальных солдат так сплотила ненависть к командиру, что, несмотря на его постоянные угрозы и обещания наградить доносчиков, ни один человек не выдал кого-либо из агентов Октавиана или тех, кто им помогал.

Когда Антоний узнал, на каких условиях Октавиан вербует в Кампанье солдат, он тут же сменил тактику. Командующий поспешно собрал легионеров и заявил: он сожалеет о том, что в интересах воинской дисциплины был вынужден казнить некоторых их товарищей. Желая показать, что он не жестокий и не жадный, Антоний добавил: дальнейших наказаний не будет, а обещанные каждому солдату четыреста сестерциев — не окончательная сумма, а лишь предварительное вознаграждение, и оно будет выплачено немедленно. Деньги легионеры взяли, но многие просто хотели протянуть время. Антоний заменил нескольких трибунов, которых подозревал в измене, а затем отправил три или четыре легиона по частям на восточное побережье к Аримину, на территорию провинции Децима.

А на противоположной стороне Апеннинского полуострова жителей Рима испугала весть о приближении Октавиана с только что набранными им ветеранами.

Когда до ветеранов дошли новости о возвращении Антония с войском, они поверили, что консул опять помирился с наследником Цезаря и они вместе готовят силы, намереваясь окружить убийц и покончить с ними. Цицерон думал иначе. Октавиан не просто посвятил его в свои планы, но и попросил совета: попытаться ли ему перехватить Антония с помощью собственного войска или пойти в Рим и просить помощи у сената и народа?

Изменническое письмо Октавиана доставили Цицерону в Путеолы вечером 1 ноября; оно отвлекло его от философского труда, который сенатор писал, долго находясь вдали от средоточия власти. Днем или двумя позже сенатор писал Аттику, что молодой человек затевает великие дела.

«Он явно подразумевает войну с Антонием и себя видит вождем ( dux ), и, я думаю, через несколько дней мы возьмемся за оружие. Но за кем нам идти? Посмотри на его имя, на его возраст! Он желает вначале тайно со мной переговорить, в Капуе или поблизости. Какое ребячество — считать, что это можно сделать тайно! Я написал ему, что это и не нужно, и невозможно».

Вслед за письмом Октавиан прислал своего агента волатеррца Цецину — чтобы тот ввел сенатора в курс дела и задал ему вопросы. Ситуация день ото дня становилась напряженнее: Антоний вышел из Брундизия и приближался к столице с самым старым и самым грозным Пятым легионом Цезаря под названием «Жаворонки». Кратчайший путь лежал на запад, к Капуе, где Аппиева дорога поворачивает на север, к Риму. Цицерону, если он останется в Путеолах, предстояло оказаться в неприятной близости к маршруту консула. Ехать в Рим он все еще боялся и подумывал укрыться в тихой, по его мнению, гавани — городке Арпине.

«Он (Октавиан) спрашивал моего совета — отправиться ли ему в Рим с тремя тысячами ветеранов, или удерживать Капую и преградить путь Антонию, или же двинуться навстречу трем македонским легионам, что идут с восточного побережья и будут, как он надеется, на его стороне… Я посоветовал ему идти в Рим; мне кажется, там его поддержит городской сброд ( plebecula urbana ), а также — если он внушит доверие — и честные мужи».

Закончил Цицерон на горестной ноте: отчего же инициативу перехватил девятнадцатилетний юнец с сомнительной репутацией, а не опытный республиканец, человек безупречного происхождения? «О Брут, где же ты? Какую прекрасную возможность ты упускаешь!»