ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Уже в народное представительство Франции выбраны люди самого простого состояния и самых обыкновенных профессий: юристы, журналисты, врачи, офицеры-патриоты и даже бывшие священники-кюре. И бывший провинциальный адвокат становится во главе правительства.

Уже и сами люди опасаются казаться богатыми, – в моде бедность, ибо ведь «бедняки – соль земли». И вот многие граждане щеголяют не в шелковых чулках и не в башмаках с пряжками, а в длинных брюках и деревянных сабо, – вместо шляп они надевают красные колпаки, вместо длинных сюртуков – короткие карманьолы.

Уже отменено и обращение на «вы», – все отныне говорят друг другу только «ты», как в древних античных республиках: «ты» ребенок говорит старику, кавалер – даме, солдат – генералу, последний бедняк – члену правительства.

И – о, великая простота нравов! – нет больше прежнего рабского обращения «господин», – все стали «гражданами», и даже дети теперь уже не просто «дети», но и «маленькие граждане».

Уже и самое обычное пожелание при встрече здравствовать заменено новым республиканским приветствием: «Салют и братство!»

Уже созданы республиканские атрибуты единой нации: Дерево свободы, Алтарь Отечества, трехцветная кокарда, – и вокруг них сплотились все патриоты.

Уже все граждане новой республики объединены единым национальным гимном «Марсельеза».

Уже кое-где начинают выпекать и «хлеб равенства», – нет больше пирожных, тортов, белого хлеба и прочих ненужных «услад» извращенных аристократов, – есть только единый для всех серый хлеб равенства.

Уже в городах не только одни бедняки объединяются в едином порыве гражданской общности в бешеном танце санкюлотской «Карманьолы», – нет! – уже и все граждане, возревновав к идеям равенства первых христианских мучеников, принимают участие в «братских трапезах», – и сотни людей всех сословий восседают на улицах за длинными столами, на которых расставлена нехитрая снедь тяжелого революционного времени, купленная на деньги вскладчину.

Уже и вместо мрачной религии христианства обретает силу новая светская вера в благодетельное для бедняков Верховное существо, и бывшие церкви и старинные соборы становятся «храмами равенства», чтобы в скором времени преобразоваться в гражданские храмы наступившего царства Добродетели; и даже браки отныне заключаются не слугами фанатизма, а гражданскими магистратами.

Уже нет и прежнего «рабского» календаря святых лицемеров и коронованных обманщиков; не отмечают ни «святцы», ни Воскресения, ни Рождество; устранены и прежние недостатки в счете на дни недели и месяцы, – отныне начало Новой Эры Мира – 22 сентября 1792 года, день открытия первого Республиканского национального представительства в Европе, названия месяцев определяют условия климата, принят и десятичный счет дней по декадам.

Уже и революционные солдаты одерживают победы на всех фронтах и переходят соседние с единственной в Европе Республикой границы, – и вот уже на горизонте встает великая мечта о грядущей и уже такой близкой Мировой революции; и пусть это пока только мечта, ибо никто не любит иноземных захватчиков, – но теперь французы подали пример для всех стран мира, и все свободолюбивые народы вскоре последуют за ними, – главное же, что теперь эта мечта существует, эта мечта о Великой Мировой Республике и о Париже – столице мира.

Так метафизическая сущность Республики Истины все явственней начинает проглядывать сквозь материальные одежды буржуазной республики французов.

Но поэтому и сама Французская Республика единая и неделимая, несущая в Себе с Собой и для Всех Свободу, Равенство, Братство или Смерть, противоречива во всех своих делах и начинаниях.

Стоя на берегу плещущей у самых его ног Самбры, Сен-Жюст смотрел в темные воды реки и думал, что это противоречие может быть разрешено.

Днем 19 прериаля [155], когда Сен-Жюст в самом мрачном расположении духа, уже сидя на походных саквояжах, слушал веселый гомон пробегавших по улице парижан, занятых небывалыми приготовлениями к завтрашнему Празднику Верховного существа, к нему в сопровождении своего верного паса Шилликема зашел радостный депутат Леба.

– Салют, Антуан! – приветствовал он друга. – Ты уже два дня как исчез; тебя не видели ни в Конвенте, ни в Комитете, и я уже начал бояться, что ты уехал, не попрощавшись. Но я знал, что ты останешься на праздник Максимилиана.

Сен-Жюст, с трудом уклонившись от попытавшегося поздороваться с ним Шилликема, почти с отвращением посмотрел и на Филиппа. Лгать ему не хотелось: он еще сутки собирался пробыть в Париже, но раздраженный действиями Робеспьера, одновременно придумавшего новый сверхтеррористический закон и новый религиозный праздник, – а шараханье в сторону никого до добра не доводило, – и не одно, так другое очень даже вероятно могло погубить их! – идти на завтрашнее празднество не собирался.

Он уезжал на фронт, потому что остаться – значило поддержать Робеспьера (а по-другому он не мог поступить). Но поддержать Робеспьера – значило поддержать его новый путь, который Сен-Жюст явно считал ошибочным.

За все время дружбы с Максимилианом Антуан впервые заколебался: неужели выразитель Общей воли французского народа может ошибаться? Как бы Сен-Жюст хотел ошибиться сам! Но если он не ошибается (а он не ошибается!), Робеспьер начинает ходить по краю пропасти.

Оставалось одно – уравновесить на чаше весов внутренние ошибки правительства внешними успехами на фронтах. Перевесить просчет Робеспьера в Париже победой Сен-Жюста на Самбре. Куда он сейчас и направлялся.

Он не сразу нашел, что ответить Леба:

– Как получится, Филипп, как получится. Но если что, ты с честью заменишь меня на празднике. Лучше скажи, как Элиза?

– Со дня на день ждем появления на свет еще одного маленького республиканца [156]. Если бы не это, ни за что не отпустил бы тебя одного. Ведь ты впервые едешь на фронт один.

– Один, но с большей властью. Карно расщедрился, и теперь по воле Комитета я координирую все армии северного и восточного направлений «от моря до Рейна», как написано в моем мандате. Надо же, в конце концов, перейти Самбру и разбить проклятых австрияков. И я со своими новыми полномочиями теперь это сделаю.

Филипп не поверил:

– Что ж, приветствую нового генералиссимуса республики, но к чему такая спешка?

– Левассер, – Сен-Жюст протянул руку к столу, на котором лежало распечатанное письмо. – Он умоляет меня в чисто спартанском духе: «Твое присутствие необходимо. Приезжай скорее – это лучшее подкрепление для нас». И пишет, что четвертая попытка форсировать Самбру не удалась. Проклятие этим генералам-неудачникам! Ладно, что Пишегрю трижды не мог перейти эту заколдованную речку, так теперь еще и Журдан! Правда, он прибыл с меньшими силами, чем ожидалось, – Карно, как обычно, преувеличил посылаемые им на фронт подкрепления! – но это не оправдание. Надо было воспользоваться нашим постановлением от 27 флореаля – стрелять в тех, кто повернет назад перед противником. Ну, ничего, когда я буду на месте, я разберусь и с генералами, и с солдатами. При следующей неудаче я прикажу расстрелять перед строем каждого десятого!