Н Кальма - Джон Браун

На заседание суда явились новые адвокаты, только что прибывшие с Севера: Гризуольд из Кливленда и Чилтон из Вашингтона, посланные аболиционистами защищать капитана Брауна. Оба юриста считали, что важней всего выиграть время, оттянуть суд до следующей сессии. Тогда страсти поулягутся, возбуждение, вызванное делом, спадет и легче будет добиться для Брауна более мягкого приговора.

Капитан окончательно ослабел за время суда, и два новоприбывших адвоката настаивали на болезненном состоянии своего клиента.

- Он может лежать, стало быть, лежа присутствовать на суде, - отвечал Паркер.

1 ноября суд заслушал выступления сторон. Чилтон и Гризуольд говорили об идейных мотивах, руководивших подсудимым, напоминали о суровой школе жизни, пройденной Брауном, об его честных помыслах и потере трех сыновей. Но что значили эти лирические подробности для людей, которые сидели здесь и смотрели на Брауна глазами собак, готовых вцепиться в наконец-то затравленного зверя?!

Поднялся Эндрью Хэнтер, тучный мужчина в тугом, накрахмаленном галстуке.

Он даже не трудился полемизировать со своими противниками, он просто изложил факты. Браун захватил город Харперс-Ферри, который был ему нужен как основной пункт для сбора всех восставших. Здесь он хотел сосредоточить вооруженные силы и выступить против Союза. Его "временное правительство" вполне реальная вещь, стало быть, Джон Браун виновен в государственной измене.

Кроме того, совет может быть подан не только словами, но и действием. Если вы вкладываете в руки раба пику и арестовываете его хозяина, это есть призыв к восстанию, караемый смертью.

- Выносите свое суждение соответственно вашим законам, - сказал Хэнтер, обращаясь к присяжным. - Оправдайте подсудимого, если найдете возможным. Но, если правосудие требует от вас смертного приговора, не дрогните. Если он виновен, пусть карающая рука правосудия отправит его к творцу, который раз и навсегда решит этот вопрос.

И прокурор, отдуваясь, отер платком вспотевшее толстое лицо.

Присяжные заняли свои места. Было сумрачное утро 2 ноября. Присутствующие сосредоточенно жевали табак. К услугам желающих были плевательницы, но люди предпочитали плевать куда вздумается, поэтому пол, стены и даже скамьи были густо усеяны плевками, скорлупой каштанов, окурками.

- Виновен или невиновен подсудимый Джон Браун? - громко спрашивает судья.

- Виновен, - отвечает старшина присяжных, плантатор Бойс, - виновен в измене Союзу, в заговоре и подстрекательстве рабов к восстанию и в убийстве.

Джон Браун чуть приподнял одеяло и снова опустил голову на носилки. Казалось, не о нем говорили присяжные и не его жизнь висела сейчас на весах американской Фемиды.

Клерк гнусавым голосом спросил, что подсудимый имеет сказать суду до произнесения приговора.

Браун с трудом приподнялся, пристально поглядел на хмурого судью, на прокурора, заготовлявшего перочинным ножом новую порцию табачной жвачки. Никто не ответил на его взгляд, все угрюмо смотрели в пол, словно он был обвинителем, а они подсудимыми.

- Я скажу немного, - начал Браун. - Если нужно заплатить моей жизнью за то, чтобы скорей воцарилась справедливость, если нужно смешать мою кровь с кровью моих детей и миллионов других в этой стране рабов, права которых попираются так несправедливо и жестоко, я говорю: да будет так.

Челюсти на минуту перестали жевать. Старый человек с окровавленной повязкой на лбу сказал свое последнее слово - твердое слово мужественного, неподкупного борца за справедливость. Судья Паркер заторопился читать приговор.

Джон Браун, пятидесяти девяти лет от роду, фермер из Северной Эльбы, белый, приговаривался к повешению за шею ровно через месяц от сего дня, то есть 2 декабря 1859 года.

"Моя дорогая жена и дети и все вы, должно быть, уже успели узнать, что две недели тому назад от сегодняшнего дня мы сражались за свою жизнь в Харперс-Ферри, что во время этого боя Уатсон был смертельно ранен, Оливер убит, Вильям Томсон убит и Дофин убит. Что на следующий день я был ранен саблей в голову и штыком в спину. Уатсон умер от своей раны в среду или в четверг, на третий день после того, как я был взят. За это время меня судили и признали виновным в измене и в убийстве первой степени. Несмотря на эту ужасную беду, я чувствую себя вполне бодро...

Я не чувствую никакого сознания вины за все это дело. Ни даже какого бы то ни было унижения из-за того, что меня заключили в тюрьму. Я совершенно уверен, что вскоре ни один член моей семьи не будет краснеть за меня. Когда и в какой форме приходит смерть - имеет самое малое значение. Я чувствую себя готовым умереть за страждущее человечество и за вечную божью истину на эшафоте так же, как и во всяком другом месте, говорю это не из бахвальства. Нет, я с готовностью признал бы свою неправоту, если бы думал, что неправ. В своем заключении я имел время взглянуть на все это прямо и просто и теперь испытываю самую большую признательность за то, что меня сочли достойным пострадать за правду. Мои дорогие, любимые, не расстраивайтесь. Эти превратности скоропреходящи и в конце концов принесут нам вечное сияние славы. Надеюсь, что смогу снова написать вам. Мои раны заживают хорошо. Перепиши это, Рут, и пошли своим опечаленным братьям Джону и Джезону, чтобы успокоить их. Скажи моим бедным мальчикам, чтобы они ни на одну минуту не огорчались из-за меня. И если они доживут до того времени, когда им не придется стыдиться своего родства со старым Джоном Брауном, пусть они не удивляются. Напишите мне несколько слов, как здоровье всех вас, как вы поживаете. В а ш л ю б я щ и й м у ж и о т е ц Д ж о н Б р а у н.

P. S. Вчера, ноября 2-го, я был приговорен к повешению 2 декабря след. мес. Не горюйте обо мне. Я по-прежнему совершенно бодр. Бог да благословит вас всех. Д ж. Б р а у н".

Тяжелые железные кандалы загремели на ногах узника, когда он встал, чтобы позвать тюремщика.

- Я должен просматривать все ваши письма, - заявил тот.

- Просмотрите. Я не пишу ничего такого, чего не мог бы прочесть каждый.

И белобородый узник вернулся к столу, на котором оплывала и коптила свеча. Соломенный матрац в углу, грубый табурет и цепи на ногах - все это было как бы вне его сознания. Для Джона Брауна не существовало этой убогой и уродливой действительности. Другое занимало его мысли в эти немногие остающиеся дни. Сейчас или никогда он должен быть услышан и понят, сейчас или никогда он должен сказать людям единственную правду. Его слова, слова смертника, слова обреченного, дойдут до сознания людей и привлекут тысячи сторонников к его делу.

Браун стал внезапно расчетлив и предусмотрителен. То, чего ему не хватало когда-то, в дни торговли шерстью, вдруг выплыло теперь, в камере No 18.