Василий Лебедев - Искупление

Никогда не думал Мамай, что битва, даже такая тяжелая, может продолжаться дольше часа. Дольше не могли выдержать никакие армии! Тут идет второй час - второй час! - а углан левого еще не может решиться бросить конницу! Да оно понятно: пехота, четыре тьмы, не сделали бреши - они там стоят! Но вот, кажется, конница берет разгон... Наконец-то! Но куда она лезет? Она замешкалась и лезет... на горы трупов! А пехота бежит!

Мамай взвизгнул, но никто не понял его, только Те-мир-мурза мог понимать его бессвязные выкрики, эти приступы гнева, лишавшие его слов... И он объяснил темнику кашиков Гаюку, заменившему сейчас Темира-мурзу, чтобы тот половиной гвардии оттеснил отступившую еще дальше назад пехоту и перед строем изготовленных к битве полков, конных и пеших, изрубил эту жалкую и трусливую горсть шакалов - каких-то сотен пять истерзанных в битве кочевников...

С воем ринулись кашики к левому крылу, где уже атаковал углан конницей. Оттеснили пеших, отогнали и прямо перед Красным холмом изрубили трусов, помня древний закон Чингиза... это подстегнет других!

На левом крыле углан прорвался саженей на сто, пожалуй, но середину его конной лавы вдруг потеснили справа и опрокинули в овраг. Тех, кто не успел прорваться, оттеснили назад, а те, кто прорвались, растерянно заметались в кольце русских конников, и было видно с холма, как тают они там под короткими молниями русских мечей...

- Проклятье неба! Пусть бросят они тот гнилой угол! Пусть держат его под стрелой издали! - вскричал Мамай и приказал нанести сокрушительный удар по центру правым крылом своих войск.

Углан левого подскакал к Красному холму с двумя своими слугами, спешился и взбежал на холм:

- Эзен!

"И он еще смеет называть меня великим, как Те-мир!" - Мамай отошел к ставке, к чаше с каракумысом, и стиснул зубы: чаша давно стояла на солнце! Он взял чашу, вернулся.

- Эзен!.. - углан Кутлуг осекся.

Мамай выплеснул ему теплый каракумыс в лицо.

- Подлый, глупый шакал! Ты рвался по краю оврага, а не по центру крыла русских! Они пропустили тебя и столкнули в овраг, как слепого верблюда! Я привяжу тебе деревянный хвост и заставлю гонять и бить головешками!

- Эзен! Дай мне еще тьму конников!..

- Я дам тебе тьму конников, но ты поведешь их на большой полк русских и срубишь их презренное знамя!

Позади углана уже стоял темник кашиков и, оска-лясь, держал обнаженную саблю в темных подтеках уже застывшей крови порубленных кочевников.

- Возьми остатки черной пехоты, остатки нашей, вдохни мужество в тех, кто завяз сейчас в центре, и брось все эти силы на большой полк!

Мамай понимал, что большой полк углану не сокрушить, но надеялся, что удар по нему будет сильным и, возможно, отвлечет запасный полк, тяготевший к левому крылу русских. Он опасался какой бы то ни было подмоги там, потому что уже наметил главный удар на левое крыло и всю надежду возлагал на тот последний, решающий удар. Если там, на левом крыле русских, удастся проломить брешь, он не пожалеет для победы ничего и бросит туда свой золотой коварный припас - тьму кашиков.

От Красного холма отошли и приготовились к удару последние десятки тысяч. "Неужели и они уйдут туда и исчезнут, как в трясине, в этих тонких рядах русских? Тонких и все еще не рвущихся..."

Он вглядывался с холма и не мог точно определить, велики ли потери у князя Дмитрия: горы трупов мешали видеть и сбивали с толку.

22

Полк правой руки исполнил свой долг: выстоял. Остатки его продолжали стоять, как велено было великим князем, и, прячась за увалы мертвых, перестреливались с татарами, больше не приступавшими. Но затишье на этом краю мало радовало: в середине, на большой полк, уже вдвое поредевший, кинулись большие и свежие силы.

Михайло Бренок, который волей-неволей исполнял роль великого князя, уже около часа как оказался в первых рядах, поскольку передовые были вырублены. Знамя по-прежнему развевалось над его золоченым шлемом. Ему нет-нет и доносили о ходе побоища на краях - в полку правой и левой руки. Он уже знал, что погибли князья Белозерские, - это он видел в передовом полку, погиб сын бывшего тысяцкого Николай Вельяминов... Сказали, что погиб на левом крыле Лев Морозов. Но тосковать было некогда: сильный удар конницы в лицо большого полка и одновременно охватное движение ее смяли передние ряды большого полка. Бренок неожиданно увидал - и обрадовался! - живого великого князя. Оа отходил без коня в сторону левого крыла, кровь текла у него изо рта... И еще заметил Бренок, что латы на груди были измяты, видно, сильным ударом копья. Кто-то рыжий, без шлема, отбился от татарского конника и повел великого князя к левому крылу войск. "Жив!" - ударила радость, и, уже готовясь встретить татарскую конницу, он понял, что рыжеволосый - это Елизар Серебряник...

Но что-то изменилось в стойкости большого полка. Что - этого Бренок сразу не понял, но, когда принял первый удар копья на щит, когда отбил кривую саблю и поразил одного, потом другого нукера, стало ясно: усталость подкралась и коварно сковывала руки, спину, шею. А кругом снова вскипел ад. Падали те, кто продержался с ним вот уж почти три часа, кто навалил горы трупов...

- Братия! За Русь! Потянем заедино! - кричал оглохшим голосом Бренок, и колол, и рубил, и нырял под страшные удары копий, но одно из них угодило ему в бок, и он замертво повис в стременах.

Темно-багровое знамя покачнулось и пало.

Визг радости разнесся по рядам нукеров. Углан левого крыла горел страстью охотника, чуя, что тут, в сердце битвы, может свершиться желанное - русские побегут, а это и есть победа. Но, видя замешательство а рядах большого полка, видч, что больше не блестит золоченым шлем Бренка, что нет бородищи Вельяминова и, главное, нет знамени, Григорий Капустин, которому велено было с Дмитрием Брянским стоять в запасном полку, свистнул оглушительно и ринулся в самую гущу татар. Дружина опытных воев вела за собой юных кме-тей, коих набрал по Москве гридник Палладий. Этот встречный удар приостановил татарскую конницу, а чуть позже5 когда Капустин располовинил углана левого крыла, развалив его от плеча до алмазного полумесяца, болтавшегося на золотой цепи, нукеры дрогнули. Передние ряды их, углубившиеся в ряды большого полка, повернули назад и смяли идущих на помощь собратьев. Их били со всех сторон, по всем правилам окруженной рати, которой нет спасения. В пылу схватки Капустин не устоял на месте, как велено было князем и Боброком, он кинулся за оступающими нукерами и, переваливая через увал трупов, выставил себя напоказ - наткнулся на стрелу. Она попала прямо в лицо - ни уклониться, ни перенести этот страшный рубящий удар. Конь тоже рухнул под Капустиным - четыре стрелы вошли ему в грудь и бока, а несколько стрел отскочило от доспехов славного и уже мертвого тысячника.