Василий Лебедев - Искупление

- За Русь!

* * *

Боброк выскакал на вершину Красного холма и рассек мечом желтый шелк ставки Мамая.

- Что там? - придержал коня Серпуховской.

- Поло!

Боброк развернул коня, метясь втянуться в погоню, но с другой стороны ставки крикнул Иван Холмский, племянник великого князя Михаила Тверского:

- Митрей Михайлович! Чаша злата!

Глянул Боброк - огнем наживы полыхали глаза Ивана Холмского, а чаша аж двумя руками ко пруди прижата.

- Брось! Стыдись злато имати на костях православных!

- То Мамай изронил... Моя ныне чаша!

- Брось, велю тебе, Ванька! - грозно надвинул коня Боброк. - Эва, нравы агарянские утвердил! Обеими руками к себе чашу жмет... Брось!

Иван Холмский откинул чашу и несколько мгновений следил, куда она покатится, замечая место.

- Зело нравен ты, Митрей Михайлович...

- Скачи за мною! Вишь, утек окаянный зализывать раны по-песьи. Чингиз-ханово исчадье! Догнать!

Но догнать было непросто.

С холма открылся простор громадного полевого услонья - покатость на многие версты, и повсюду оно было забито тысячами арб, стадами верблюдов, коней, быков, Они заполонили все пространство, отдаленные перелески, и казалось, никакая сила не может проломить эту запруду. Но запруда эта была уже пробита самим Мамаем: еле заметной черной точкой метался вдали, у самого Дона, у той, позавчерашней переправы, бунчук великого темника. Прикрывая свой бег, уберегая себя от погони, он успел приказать последней сотне преданных кашиков из личной охраны, чтобы те развернули обоз поперек поля за холмом. И кашики развернули сотни арб своего повелителя, а спереди поставили те сорок возов с драгоценностями, мимо которых проходили наемники в пекло Куликова поля. Эти-то несметные богатства и задержали некоторых кашиков. Жадные, привыкшие еще в десятом колене только грабить, но не бросать, они рисковали жизнью, но приостанавливались у этого обоза. Приостанавливались не для того, чтобы прикрыть отступление своего бежавшего непобедимого повелителя - нет! Они приостанавливались, чтобы отбиться от неплотной пока погони русских, изловчиться и схватить хоть немного из того злата и серебра. Прямо с седел кашики вспарывали бараний мех мешков и с воем кидались к другим арбам, сшибаясь там меж собой, рвали мешки, рубились и снова выли, бросали мешки, кидались к следующей арбе.

Какое-то время было потеряно, пока разметали русские завал арб, пека сбивались в сотни для погони.

- Братие! Гнати ворога по свету и в сутеми! - крутился на коне Серпуховской.

Боброк менял коня у первой цепочки арб: стрела вошла в шею животного.

- Митрей Михайлович! Каменье!

Боброк глянул нестрога: Иван Холмский шел по арбам, по распоротым мешкам с драгоценностями, держал узду коня в правой руке, а левой выкидывал что-то из мешков. Боброк переложил седло с раненой лошади на хребет степной, бывшей в упряжке арбы, оседлался и подскакал. То, что он увидал, поразило: в мешках вместо драгоценностей, о которых говорили захваченные сторожами языки, вместо злата, серебра, драгоценных камней, коими бредило все воинство Мамая, вместо всего этого в тридцати девяти арбах были камни, а сороковая арба была разнесена, разметана по запазухам давно...

- О исчадие злобесное! - воскликнул Боброк и плюнул. - Всех обмануть норовил, ажио своих людей. А они, малоумные, живот свой за него положили... Ну, воздастся тебе, Мамае!

Боброк с Иваном Холмским догонял свои сотни. По пути придерживал коня, выстегивал нагайкой русских ратников, забившихся в походные ставки к татаркам, и снова втягивал их в погоню. Разрозненные тысячи и сотни Мамаева воинства не пошли к Дону за своим повелителем, они направили коней своих на полдневную сторону. Они скакали, настигаемые свежими конями русского засадного полка, падали под мечами, отстреливались, пока были стрелы, или бросались на землю и закрывали голову полой дыгиля...

И по свету, и в сутеми гнались Боброк с Серпуховским, но потом приостановились и поручили погоню своим тысячникам, сотникам - всем, кто не излил ярость свою. Погоня продолжалась до густой темноты и окончена была у реки Красивой Мечи, за сорок верст от Куликова поля.

- Что будем делать, Володимер Ондреич? - спросил Боброк Серпуховского.

Полусотня конников осталась с ними. Топот и крики погони отдалялись. Становилось тише вокруг. Стали слышны издали, в стороне Красного холма, рев скота и ржанье табунов, встревоженных промчавшимся ураганом. А за теми звуками, за наступающей темнотой лежало страшное поле, куда надо было спешно возвращаться, искать великого князя, откапывать из-под мертвых тел раненых... Надо было встречаться со смертью еще раз. "Что делать будем?.." Да разве он, Боброк, не ведает, что делать надобно? Надобно возвращаться туда...

Они еще послушали топот и крики погони и оба позавидовали тем, кто сейчас заканчивает битву, кому не надо ступать по страшному полю.

Навстречу бежали с копьями ратники, но их вернули на поле для многотрудного и скорбного дела: князь Серпуховской всем живым повелел стать на костях...

Когда перевалили через Красный холм, в лица ударило тяжелым запахом смертного поля. Отовсюду слышались стоны, что-то шевелилось порой в еле видимых горах трупов. Далеко-далеко, на левом берегу Дона, где накануне стоял шатер великого князя, были видны костры - то гости-сурожане, Тимофей Весяков и сотоварищи, успели взгаести огонь. Теперь им предстояло разнести по миру, как и мыслил великий князь, весть о победе на Куликовом поле.

24

Ночь опустилась на поле Куликово - небренное поле Руси.

Туман наполз от Непрядвы, от Дона, клубился в свете смоляных светочей, и пахли те светочи Русью, деревней, избами, до которых уже не дойдут их хозяева. Сквозь туман пробилась и на всю ночь окрепла крупная, слезой дрожащая звезда.

Елизар услышал какие-то голоса. И был еще звон. Он тек над полем, печальный, непорочно-чистый, будто родился над самой его головой, а не был принесен от походной часовни. А может быть, он опускался с тех неимоверных и непостижимых высот - оттуда, где светит и дрожит одинокая звезда? Он хотел подняться, но боль в боку и плече оборвала снова его сознанье. Он забредил:

- ...и кончина мира грядет... и восстанет язык на язык... по прошествии семи тыщ лет - второе пришествие...

Его услышали!

Чьи-то руки нащупали его теплое тело, вынули из-под холодных.

Елизар пришел в себя и попросил пить. Его отнесли на две сажени, но чистого места не было, и положили снова на мертвых.

- Не зрел ли великого князя, жива али мертва? Елизар хотел снова подняться и указать рукой на край дубравы, где он видел Дмитрия при последнем наступлении кашиков, но застонал и не смог этого сделать.

Над ним склонились, приподняли, повернули лицом туда, куда косил он глазами - к Зеленой дубраве. Елизар вымолвил тихо: